Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк

Наконец вся троица пробралась почти к центру площади. Завиднелся впереди флаг, призывно трепыхавшийся на верхушке ледяной крепости, и Пашка, возликовав, еще энергичней стал подталкивать Харитона, а заодно и Фросю.

— Куда вы претесь? — заорал есаул Григорий Шеломинцев, разглядев в нарядной толпе рабочую одежду Харитона и Пашкины обноски.

Он даже нагайку привычно приподнял, но, встретив быстрый взгляд Фроси, осекся и тоже посторонился, тесня людей конем и приосаниваясь в седле.

— Как бородач перед девчонкой-то бодрится! — крикнула разбитная мещанка-солдатка. — Меня чуть не взашей, а тут разъело губу!

— Но-но, потише! — пригрозил не без игривости в голосе есаул, любуясь девушкой и крепко оглаживая густые усы.

— Не нокай, я тебе не кобыла. Ишь радетель любезный! Радеешь небось и о снохах, коли сыны на фронте!

Смущенная возникшей из-за нее перепалкой, Фрося укрылась за спиной Харитона, потом выглянула, как зверек, и опять вспыхнула: казаки, что ехали со стороны казарм и застопорили в толчее, глазели на нее, о чем-то улыбчиво переговаривались. Особенно пристально смотрел ближний молодой казак, сидевший на выхоленном степном скакуне, держа в руке натянутые поводья. Был он в кавалерийском полушубке, тонко перехваченный ремнем в поясе, светло-русый «висок» шелково кудрявился из-под белой папахи. Зеленоватые глаза его так и обожгли Фросю победоносной усмешкой.

Она совсем застеснялась, низко опустила голову, повязанную дешевенькой шалью.

А Нестор, сын есаула Шеломинцева, подался вперед, чтобы еще раз заглянуть в лицо девчонке, приковавшей к себе внимание празднично оживленной толпы. Но тут раздалась команда, и казаки, гарцуя и рисуясь на лошадях, поскакали по образованному среди толкучки проезду, чтобы на конно-сенной площади изготовиться для броска в атаку.

— Кому масленая, да сплошная, а нам вербная, да страстная…

— Есть и другая поговорка: не все коту масленица! Придет он, придет и для них великий пост!

— Третий год воюем, а что завоевали? Убитых на фронте нет числа. Живые в тылу тоже по краю могилы ходят: то старых, то малых с голодухи хоронят. Одни толстосумы жиреют…

— Ничего. Долго терпели — еще немного потерпим. Зато как одолеем немца — всем облегченье будет, — сказал отец ребят Наследовых, слесарь Ефим, стоявший на крепостном валу среди пожилых рабочих.

— Чем ты его одолеешь, немца-то? — насмешливо спросил кузнец Федор Туранин. — Фронтовики сказывают: сидят наши солдатушки в окопах без винтовок, без патронов…

— Мало ли болтают разные… дезертиры! А что же прикажешь делать теперь? Сняться всей армии да немцу спину показать? Он тогда вслед ударит и государству Российскому полный разор учинит. Будем под немецким сапогом, как триста лет под Батыем сидели.

— Эх, Ефим! Крепко ты проникся эсеровским духом! — сокрушенно сказал Туранин. — Только не по голосу такая погудка. Негоже рабочему человеку в одну дуду с буржуйскими подпевалами играть.

Ефим Наследов норовисто тряхнул головой, отвернувшись, с преувеличенным вниманием посмотрел в сторону конно-сенной площади, куда ускакали для разминки казаки. Туда же смотрел Митя, отставший в тесноте от Харитона и увязавшийся за Федором Тураниным, который тоже доставал потихоньку из своей объемистой пазухи свернутые листки, но не подсовывал их людям, как Харитон, а незаметно ронял под ноги. Разговор Туранина с отцом смутил Митю, плохо разбиравшегося в политике. Кто тут прав, поди разберись.

Ведь эсеры тоже против царя. На каторгу их ссылают, в тюрьмах они сидят. А большевики никакой другой партии, кроме своей, не признают. Чудно! Вместе-то легче бороться.

Не был силен Митя и в грамоте, как все нахаловские рабочие. Но он гордился своей работой в железнодорожных мастерских и любил родной город. Далеко видны матовые с золотыми звездами на темно-синем фоне купола женского монастыря, окруженного разными кладбищами (магометанским, христианским, еврейским, военным). За монастырем каретные ряды и кузницы, звон молотков на всю округу, с десяток ветряных мельниц, а поодаль, в степи, на сенных кардах, стога — будто серые облака в белой степи, и место, именуемое на заседаниях городской думы «зарытием палого скота», а в просторечии — конскими ямами, где день-деньской вьются вороны да галки. Такова восточная окраина Оренбурга, лежащего на стыке Европы и Азии, греховного торгового города, молящего о прощении медными языками сотен колоколов!

Правее сенных кард, за полигоном стрельбища, спит среди сугробов в лесистой пойме синеглазый красавец Урал, в старину, до пугачевского восстания, называвшийся Яиком — рекой вольности казачьей. Теперь в зарослях по берегам Урала бывают летом тайные сборища иной вольницы — городских рабочих: мельников, пекарей, кожевников. У железнодорожников, нахаловцев и рабочих гиганта «Орлеса» приют — пойменные леса Сакмары, притока Урала.

«Ведь не ради буржуев созываются эти собрания, за которыми так охотятся полицейские и казаки! — думал Митя. — Какие там побоища случаются! А многие наши рабочие за эсеров да за меньшевиков».

Федор Туранин думал по-иному:

«Кабы не путались у нас под ногами эсеры и меньшевики, разом бы подвинулось рабочее дело. Многих они, окаянные, завлекли. Вот Ефим с толку сбился… В девятьсот пятом вместе боролись, а после всеобщей забастовки закис он, присмирел, чего-то к эсерам стал прислоняться. А много ли дела этим говорунам до нашей каторжной жизни? Так вот я и уступлю им своего товарища! Надо Коростелеву сказать, чтобы покрепче, подушевней поговорил с ним».

Тут ударили всем в уши дробный топот копыт, свист, удалой гик, и громада народа на площади заколыхалась, оборачиваясь, приподнялась на цыпочки.

Лавой несутся казаки к ледяной крепости. Несколько бородачей на резвых лошадях затесались в рассыпной строй, поддают жару, азартно и громко покрикивая.

Кричат и зрители, машут шапками, рукавицами, платками. Вспыхнули желтые огни вокруг ледяных стен, и сразу все до трепещущего флага наверху, где должны лежать золотые часы — приз победителю, заволоклось черно-сизой дымовой завесой, а сквозь этот дым, в который ринулись казаки, полетели комья снега, взметывая белые вихри: пожарники отбивали атаку на городок.

— Зачем дымищу-то столько напустили! Ничего не видно… — кричал Пашка, цепляясь за Харитона. — Что они там делают?

— Казаки, наверно, соскочили с коней. С крючьями наверх карабкаются…

— А кони?

— Вот ты надоедный! — Но Харитон и сам досадовал на помеху. — Кони стоят в этом дыму, дожидаются хозяев.

Фрося молчала, тревожно вслушиваясь в гул толпы. Ее поразило выражение лица давешнего казака, когда он снова промчался вместе с другими по площади, потрясая плетью, но не касаясь ею боков своего скакуна: острый взгляд прищуренных глаз из-под белой папахи, звериный, хищный оскал…

— Этак они и на рабочих бросаются во время забастовок, — сказал Харитон, задетый тем, что его сестренка, похоже, любовалась на форсунов казаков. — То, что они тут разделывают, — видимость одна для завлеченья. Кроме свирепости лютой к нашему брату, у них ничего нету.

— Да я… вовсе не завлекаюсь… — Однако, нечего греха таить, хотелось девушке, чтобы снова взглянул в ее сторону красавец казак.

После слов Харитона, словно разгадавшего ее мысли, она попыталась избавиться от наваждения.

«Форсит офицеришка — лампасы голубые! Что мне до него?»

А сама нет-нет да вспоминала, как он, отъезжая на исходные позиции, поднял коня на дыбы, лихо развернулся и шибко поскакал, уверенный, должно быть, что все только на него и смотрят.

— Набаловали вас, царевых прислужников! — сердито и неуверенно (потому что не испытывала искренней злости) прошептала девушка.

В это время, пыхнув сквозь черный дым желто-красным огнем, дружно занялась солома, и сразу, будто занавес поднялся, открылась захватывающая картина: сквозь летящие со всех сторон комья снега казаки отчаянно карабкались на ледяную стену с железными крючьями в руках. Выбеленные, словно в метель, лошади, опустив головы, тесно сбились за чертой огня, у подножия ледяной горы-крепости. Нелегко дается подъем! Один из нападавших, ослепленный снежной лавиной, обрушенной с верхней площадки, заскользил вниз, тщетно пытаясь задержаться на крутом склоне. Вот и другой сорвался, распластавшись, как лягушка, волоча за собой кровавый след: ненароком нос расквасили.

Зрители, не сочувствуя побежденному, хохочут:

— Руки коротки этакую домну обнять!

— Держись теперь за землю!

— Нос прежде утри!

Остальные казаки еще упорнее стали подниматься, вонзая в лед крючья, наверное, и не слышали в азарте борьбы, как гудела толпа, исходя воплями и подстрекающим свистом.