Дина Рубина - Чужие подъезды

Оттого что в конце слова отсутствовал привычный для него восклицательный знак, машина выглядела сильно утомленной, как оно и было на самом деле.

Илья по этому поводу упражнял свое остроумие.

— Эта бравая стиральная машина, — говорил он, — это воинственное утильсырье… эта ликующая рухлядь…

Машина агонизировала. Ее дряхлый организм нуждался в постоянной квалифицированной помощи, и бабаня заранее договаривалась с Ильей о дне стирки. Внук должен был присутствовать и подстраховывать.

Сегодня была суббота, и, хотя утром с Ильей состоялся крепкий уговор, бабане, как всегда, не сиделось. В два часа дня из школы пришла Валя, пообедала, разложила на столе учебники, села писать планы.

— Илюшке бы позвонить! — озабоченно крикнула из кухни бабка. — Ведь забудет, что сегодня стираем, закатится куда-нибудь.

— Без него обойдемся… — буркнула дочь, убористо заполняя тетрадку девчоночьим почерком.

Бабаня выглянула из кухни — перед ней над столом нависла длинная седая челка пожилой дочери. Челка колебалась в такт движению пишущей руки.

— Позвони, а, Валь… — попросила бабаня. — Я боюсь без Илюши… током убьет.

Валя, чертыхаясь, разогнула уставшую спину, набрала номер редакции.

— Отдел писем… — сообщили в трубке детским голоском.

— Илью Семеновича, пожалуйста, — сухо обронила мать.

— И-лю-у-ша-а! — пропел голосок куда-то в пространство. — Тебя!

Валя долго ждала, пока сын возьмет трубку.

— Дорогая редакция, — так же сухо сказала она, — мы купили кроликов, а у них в ушах завелась шелуха. Посоветуйте в вашей рубрике «О том, о сем»…

— Ну, короче… — перебил сын. — Что случилось?

— Ты не забыл, что бабаня ждет тебя к шести?

— Дорогие читатели, — приветливо ответил Илья, — для того, чтобы у кроликов не шелушились уши, нужно хотя бы один день воздержаться от звонков в редакцию, пусть даже речь идет о таком священнодействии, как стирка.

Он повесил трубку. Мать быстро набрала номер.

— Захвати полбуханки ржаного, — сказала она.

…У выхода из редакции на скамеечке сидел Семен Ильич — длинный, сутулый, в просторном сером плаще.

— Приветствую, Семен Ильич! — Илья подошел и сел рядом.

— Здравствуй, сынок! — воскликнул отец, приобняв Илью одной рукой, второй он придерживал какой-то сверток. — Ну, как ты, как дома?

— Да по-прежнему… Слушай, опять на тебе какая-то хламида.

Неизменно свежевыбритый, с аккуратно подстриженной седой головой, Семен Ильич все-таки выглядел всегда неухоженным, «неприбранным». Может быть, это объяснялось тем, что он покупал себе слишком широкие рубашки, брюки, джемпера — в одежде он любил чувствовать себя свободно, сказывались привычки старого геолога.

— Где — плащ?.. — спросил отец, оглядев себя. — А это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел… Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий — ванны, диетическое питание, ну ты сам понимаешь…

— Ну?

— Для ее почек это необходимо — раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было…

— Ну хорошо…

— Только не проговорись, смотри!

— Ладно.

— И заранее начинай… Сегодня приди и невзначай так… за ужином, мол, обещают… Есть?

— Есть.

— Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?

Илья усмехнулся весело, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.

— Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь…

— С ума сошел! — возразил отец. — Почему твои дела — чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! — лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.

— Что такое?

— Он, она же в мае не поедет! — расстроенно воскликнул Семен Ильич. Тьфу, старый дурак, совсем забыл — у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а…

— Ну, не расстраивайся.

— На июнь просить? На июль вряд ли дадут. Тогда уж на август… А?

— Ну конечно… — Илья кивнул на сверток, — что это у тебя?

— Да вот, — засуетился отец. — Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось — велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?

— А ну, дай… — Илья раскинул на коленях темно-синюю водолазку, пощупал материю.

— Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск водолазочка!

— Нравится, да? — обрадовался отец. — Носи на здоровье, Илюша.

— Ладно, — сказал Илья, поднимаясь. — Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день…

— Конечно, конечно! — воскликнул отец. — Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!

Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет — солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые. Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.

— До свидания, до свидания, будь здоров, — пробормотал себе Семен Ильич.

Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери — профессионально внятный, с учительскими интонациями.

— И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю… Вы — завуч! Родителей боитесь? — говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!

Илья бесшумно надевал тапочки.

— Я учитель старой закалки, говорю, и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.

Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.

— А знаешь, мам, — продолжала на кухне мать уже тише и задумчивей. — Я, наверное, сильно постарела, со мной что-то случилось. Я опять, как в детстве, стала нищим подавать. Иду вчера по рынку…

— У нас нет нищих!

Мать и бабка обернулись, как по команде. Прислонившись к косяку, Илья сочно жевал яблоко, — веселый, приятно расположенный ко всем.

— Нет у нас нищих, — подмигнув бабане, повторил он, — остались только тунеядцы и алкаши.

— Дурак ты, Илья, — устало сказала мать.

— Но какие сочинения писал я в десятом классе! — он прошелся по кухне, с удовольствием грызя яблоко. Бабка засуетилась, поставила на огонь кастрюлю с борщом — собралась кормить внука.

— Дон-Кихот занюханный, продымленный, — сказал Илья проникновенно, садясь напротив матери, — у восемнадцати балбесов будет не восемнадцать, а тридцать шесть родителей, и всем им не объяснишь, что такое эта твоя Ис-то-рия! А, кстати, кому нужна твоя история? Пока эти гаврики школу закончат, она уже три раза переменится.

— Кто переменится? — взвилась мать. — Ты что несешь, борзописец?! Когда это История менялась?

— Когда угодно… — ласково и дружелюбно ответил сын. — Ладно, маман, не надо бить копытами.

— Ну и дуб ты, Илья, — воскликнула мать.

— Валя! — бабка всплеснула руками от негодования — Ну, петухи!

— Ничего, бабаня, голубок ты мой, дуб — это ценная порода древесины! весело сказал Илья. Он лениво поднялся, ушел в переднюю и вернулся со свертком.

— Я принес вам три привета. Слышишь, мать? От твоего мужа, моего отца и бабаниного зятя.

— Как он выглядит? — заволновалась бабка. — Худой?

— Как обычно. — Илья развернул сверток. — Вот, принес.

— Ай, Семен, Семен! — бабаня разулыбалась, прослезилась от удовольствия. — Красивый свитер, дорогой, а? Надень, Илюша, — не мал?

Мать закурила, сунула зачем-то коробок спичек в карман халата и вышла из кухни.

— Балует, — громко сказала она в комнате вроде бы самой себе.

Бабка топталась вокруг здоровенного внука, оглаживая новую вещь на нем, красивую, дорогую, отец подарил:

— Раздался, раздался…

— Раздался… — сказала мать в комнате, — скоро вышибет дно и выйдет вон.

Бабка суетилась, как курица, которой нужно срочно снести яйцо.

— Илюша, — она понизила голос, чтоб дочь не слышала. — А сам-то он, Семен, как?

— Ну я же сказал, баб, нормально!

— Мосты он сделал себе? Собирался…

— Бабань, знаешь, я уже лет с пятнадцати никому в рот не заглядываю.

— Напрасно, — ехидно вставила мать, — может, ума бы у кого набрался.

Илья подошел к ней, обнял прямые худые плечи.

— Мать, — нежно протянул он, — давай, наконец, дружить. Махни ты на меня чем-нибудь, допускай все до…

— До лифчика, знаю… — перебила мать и вздохнула: — Удивительно, как мы воспитали такую свинью.