Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия

В это утро богатый хлеботорговец Никита Захарович Фирсов проснулся не в духе. И было отчего. Уехавшие вчера монашки из челябинского женского монастыря выклянчили у жены две трубы самого тонкого холста, взяли без спроса у работника Проньки плетенные накрест ременные вожжи и не заплатили за недельный постой.

— Нахлебницы христовы! Тьфу, чтоб их холера взяла! — кряхтя, Никита вылез из-под одеяла и, почесав бок, подошел к зеркалу.

Со стекла на него глядело узкое, продолговатое лицо, беспокойные, острые глаза, тонкий хрящеватый нос, бледные поджатые губы, за которыми скрывался ряд мелких зубов.

Недоброй славой пользовался Никита, бывший маляр, у марамышских купцов.

— Боюсь я его… в базарные дни так и шмыгает возле возов с хлебом, — говорил в кругу своих близких друзей краснорядец Петраков. — «Езжайте, говорит, господа хохлы и храброе казачество, на мой двор. Платить, говорит, буду дороже на две копейки против прасолов! Весы у меня без обмана». Ну, и валит к нему народ. Улицы все запрудит хлебом, а у наших амбаров пусто.

— А намедни пришел в собор. Взял на двадцать копеек свечей, зажег перед святыми иконами, не успели, слышь ты, за здравие царствующего дома пропеть, как он дунет на свечки-то и огарки в карман, жила! — поддакнул мельник Широков.

— Да и сынки-то не лучше! Старший-то — Андрей — все графа Толстова под мышкой таскает. А младший, и не говори, бесшабашная головушка растет. Прошлый раз еду я по башкирской деревне. Гляжу: из ихней мечети народ вывалился, галдят. Оказывается, Сергей, сын Никиты, достал где-то пархатого поросенка и подбросил его к молельне. Ну, махометы, известно, свиней не любят — и взяли в колья эту нечисть. А Сергей вертится тут же на коне верхом и гогочет.

— А Дашка-то Видинеева с ума сходит по Сергею-то! Не успела по мужу сорокуст отслужить, а дела уже забросила: Сережка Фирсов на уме. Мельницу на Тоболе старому коршуну Никишке продает. Заимка — шестьсот десятин земли — без пригляда стоит. Лес у ней мужики воруют. Срамота! Покойный муж, царство ему небесное, капитал ей оставил огромный. Таперича Никишка-то Фирсов возле нее и вьется, за сына Сережку метит, мало своего богатства, к чужому подбирается, — заметил один из прасолов.

То, что говорили про сыновей Фирсова, было в известной доле правда.

Старший сын, Андрей, учился в инженерном училище в Петербурге. Это был крепко сложенный молодой человек, не по летам вдумчивый и серьезный, со светло-голубыми глазами, с мягкими чертами лица.

Второй сын, Сергей, годом моложе Андрея, являлся полной противоположностью брату. Порывистый, смелый, забияка и гармонист, он не боялся ходить по горянской слободке, парни которой были в постоянной вражде с городскими. Лицо младшего Фирсова можно бы назвать красивым, если бы его не портили густые, как у отца, сросшиеся у переносицы брови. Когда Сергей смеялся, они поднимались вверх, точно крылья хищной птицы. В его легкой, почти неслышной походке, гибкой фигуре чувствовались ловкость и сила, которой особенно гордился отец.

— В меня парень растет, в обиду себя не даст, — говорил он жене. — А из того книжника помощи ждать нечего: со скубентами да со ссыльными компанию водит.

— Каждому своя планида, — вздохнула Василиса Терентьевна.

— Достукается до острога, вот вся тут и планида! — отрезал отец.

— Женить бы надо. Может, образумится, — тихо сказала жена.

— Хватилась, матушка, — язвительно пропел Никита. — У него в Кочердыкской станице краля есть. То и гляди, поженятся и нас с тобой не спросят.

— Кто такая?

— Дочь казачьего фельдшера Степана Ростовцева. Учительница. — Супруги замолчали.

— Слава богу, у Сергея этой дури нет. — Заложив руки за спину, Никита зашагал по комнате. — На него вся надежда. Дело становится большое, а я старею…

— А как с Агнией? — напомнила жена про дочь.

— Что Агния? Кончит ученье — и нет девки дома, — ответил Фирсов и, приблизив лицо к жене, тихо сказал: — Примечаю я, что Дарья Петровна Видинеева…

Василиса вздохнула:

— Не ровня она ему. Ей, поди, лет под тридцать, а Сергей только в годы входит.

Никита подскочил, как ужаленный, зашипел:

— Тетеря ты сонная! Ведь Дашка-то полгорода купить может, а ты заладила: не молода, не пара. А я тебе скажу, дура, что лучше этой пары на свете не найдешь. Ежели бы Дашкин капитал к рукам прибрать, можно такое дело, поставить, что все Зауралье ахнет. В Верхотурье лаптевские заводы так тряхну, что братья не очухаются до второго пришествия. Все паровые мельницы от Челябинска до Зауральска молоть мой хлеб заставлю. Да кто против меня устоит? А? — приблизив к жене побледневшее, с хищным оскалом лицо, зловеще прошептал Фирсов. — Дай только время, все Зауралье заставлю на карачках ползать.

Василиса испуганно отодвинулась от мужа. В эту минуту Никита был страшен.

В церкви Петра и Павла продолжали звонить к утренней обедне. Никита отошел от зеркала и, обругав еще раз уехавших монашек, резким движением распахнул окно.

— Куда черти Проньку унесли? — высунувшись из окна, Фирсов оглядел широкий двор.

Работника не было.

— Василиса! — крикнул он жене. — Пошли стряпку за Пронькой, должно, в малухе[2] сидит, лешак, да найди мою гарусную рубаху.

— Рубаха в сундуке, достань. У меня руки в тесте.

— Я что сказал? — Никита отошел от окна и, зло посмотрев на дверь, дернул себя за жиденькую бородку.

— Не с той ноги встал, что ли? — обтирая руки о фартук, спросила с порога жена и сердито сдвинула брови.

Это была рослая красивая женщина из старой кержацкой семьи. Вышла она замуж за Никиту тайком от родителей, когда тот малярил в отцовской молельне.

В молодости Фирсов попрекал ее старой верой. Когда родился первый сын, отец ее наказал привезти внука на заимку. Встретил он их сердитым окриком: «На колени!»

Широкий двор был выложен камнем. Молодые от самых ворот до крыльца ползли на коленях к грозному старику. Василисе мешал ребенок, мешала длинная юбка. Никишке ползти было легко. Сунув стеженый картуз под мышку, он работал коленями быстрее жены, успевая хитро оглядывать вершининские амбары и навесы, под которыми стояли крашеные брички и ходки. «Хорошо живет старый черт, не пополз бы, да, может, благословит что-нибудь на приданое. Да и «на зубок» Андрейке даст». Со старинной иконой вышла мать Василисы. Когда молодая пара приблизилась к крыльцу, отец не торопясь сошел со ступенек и огрел Никишку плетью. Маляр поежился и, уставив плутоватые глаза на старика, произнес: «Простите, тятенька».

Второй удар плети пришелся по спине Василисы. Чуть не выронив сына из рук, она залилась искренними слезами: «Простите, родимый батюшка».

Старик отбросил плеть и, подняв дочь на ноги, сказал с суровой лаской: — Бог простит. Поднимайся! — кивнул он головой все еще стоявшему на коленях маляру. Никишка вскочил на ноги и, ударив себя в грудь, посмотрел преданными глазами на богатого тестя:

— Богоданный тятенька! В жисть не забуду вашей милости.

— Ладно, ладно, не мети хвостом. — Благословив дочь и зятя иконой, старики ввели молодых в дом.

Вечером подвыпивший тесть говорил Никишке:

— Вот что, зятек, болтаться тебе по малярному делу нечего. Толку от этого мало, да и нам, старикам, иметь такого зятя срамно. Думаю определить тебя в Марамыш к хлебной торговле. Есть у меня тысяч пять хлебушка. И начинай помаленьку. Дом и амбары я тебе уже приглядел.

К капиталу тестя Никишка приложил богатство Косульбая, умело повел торговлю и через несколько лет стал полным хозяином хлебного рынка. И чем больше Никита богател, тем сильнее была его тяга к наживе.

Против базарной площади, недалеко от церкви Петра и Павла, Фирсов построил двухэтажный дом, каменную кладовую и амбары.

Со стеклянной террасы хорошо была видна заречная часть города с кожевенными и пимокатными заводами, кособокими избами мастеровых и густым сосновым лесом, среди которого петляла мелководная речушка.

На площади стоял памятник Александру II. За ним длинными корпусами протянулись торговые ряды, низенькие церковные амбары и большие дома купцов. На перекрестке двух улиц, в саду, за чугунной решеткой из каслинского литья, виднелось белое двухэтажное здание купеческой вдовы Дарьи Видинеевой.

Однажды, когда были убраны леса с фирсовского дома, Никита Фирсов вышел на хлебный базар. Солнце только что выглянуло из-за ближнего бора, осветило рыночную площадь, длинный ряд возов.

По неписаному закону открывал хлебный рынок купец Степан Широков. Он назначал и цену на зерно. Попробуй пикни кто из конкурентов — задавит, по миру пустит, несдобровать.

Отставной унтер-офицер Филат Скачков следил за порядком на базаре, сидя на крылечке дома.

Посасывая трубку, унтер поглядывал на молчаливых мужиков, понуро сидевших на возах.