Вернулся - Борис Николаевич Полевой

2

Когда Клавдия вернулась с кипящим чайником, незнакомец разглядывал большую фотографию, пришпиленную кнопками к стене. Четверо мужчин, празднично сияющих, с орденами Трудового Красного Знамени на лацканах новеньких, не обмятых ещё пиджаков, были сфотографированы на фоне кремлёвской стены. Чуть повыше висел увеличенный портрет одного из них — скуластого крепыша.

— Это кто? — странно взволнованным голосом спросил незнакомец, показывая на портрет.

— Муж мой, Георгий Шлыков, — отозвалась женщина и вздохнула, грустно взглянув на скуластое энергичное лицо. — Под Сталинградом погиб... Осенью в сорок втором...

— Мировой был прокатчик. Виртуоз! — неожиданно заявил незнакомец и показал на крайнего в группе маленького, квадратного человека. — А Лисицын где?

— Он, должно быть, на Урале. Как с заводом уехал, так и не вернулся. А вы откуда наших знаете?

— А Афонин? — незнакомец показал на сутулого брюнета в щегольском пиджаке, из кармашка которого торчал платочек.

— Тоже на Урале. Наши все на Урале. Эвакуировались с заводом. Там и прижились. Мало кто вернулся. Сейчас здесь народ всё новый... А четвёртый на снимке — Пантелей Казымов. Может, тоже знали? Этот вместе с моим в армию добровольцем ушёл. Сейчас, говорят, в Германии остался, где-то комендантом, что ли. Семья у него в эвакуации померла, тяжело ему сюда возвращаться. Лучший сталевар был... весёлый человек.

— Был, — глухо отозвался незнакомец, и такая боль прозвучала в его дрогнувшем голосе, что Клавдия невольно попристальней взглянула на это худое, испещрённое глубокими солдатскими морщинами лицо с багровым шрамом, шедшим наискось от виска через всю щеку; взглянула — и вдруг узнала в нём того круглолицего, ясноглазого с пышной шевелюрой сталевара, что на фотографии по-дружески обнимал её мужа.

Женщина ахнула и всплеснула руками. Не то улыбка, не то нервный тик криво подёрнул щеку гостя.

— Да, был, товарищ Шлыкова. Это верно: и сталеваром неплохим был, и весёлым был, и семья была. Всё было, и... ничего нет.

И, как это иногда случается с очень сдержанными людьми, умеющими годами носить в себе горе, он без всяких расспросов рассказал незнакомой женщине о том, о чём не говорил даже и своим близким боевым друзьям.

Работа, которую Пантелей Казымов выполнял на заводе, освобождала его от мобилизации. Но когда враг стал приближаться к родному городу, он вместе с многими коммунистами завода ушёл в армию добровольцем. Через месяц сталевар, став танкистом, уже воевал на юге. Из писем, дошедших к нему только в начале зимы, он узнал, что семья его — жена и двое ребят — эвакуировались вместе с заводом в уральский городок такой маленький, что он даже не смог найти его на карте. Жена писала, что работает на стройке, что живёт она с ребятами неплохо, и просила о них не беспокоиться. Потом она вдруг замолкла, и несколько месяцев он не имел от неё никаких известий. Наконец, уже в осаждённый Сталинград, к нему прорвалось письмо от парторга ЦК на заводе. Тот извещал Казымова, что его жена и дети умерли.

Пантелей Казымов на несколько дней замолк, точно лишился дара речи. Фронт уже наступал, танковая часть, в которой он воевал, не выходила из боёв, и ярость наступления, боевые заботы понемногу как бы притупили остроту горя. Только заметили однополчане, что у старшего сержанта Казымова переменился характер: из весёлого, жизнерадостного человека он превратился в хмурого молчуна. Казымов резко оборвал переписку с друзьями по заводу. Он решил после войны не возвращаться в родные места.

Впрочем, горе не мешало ему искусно воевать. Вместе со своей танковой частью он прошёл четыре страны и кончил войну на Эльбе в звании старшего лейтенанта танковых войск с шестью боевыми наградами и четырьмя нашивками за ранения.

Как аккуратному, исполнительному офицеру, строгому к себе и подчинённым, да к тому же еще знакомому с производством, Пантелею Казымову предложили остаться на комендантской работе в том самом городке, который был взят танковым батальоном в последний день войны. Он тотчас же согласился. Так бывший сталевар стал заместителем коменданта города по экономическим вопросам.

Работал он старательно. На совещаниях в штабе группы войск его часто ставили в пример.

Но сталевар продолжал жить в офицере-танкисте. Отзвучали над чужой рекой салюты победы, жерла танковых пушек были закрыты брезентовыми чехлами, и Казымов начал всё настойчивее заявлять о своём желании вернуться на завод.

И раньше, в дни войны, когда танковая часть прорывалась к какому-нибудь индустриальному городу, где всё: и почерневший снег, и воздух, пропитанный солоноватым запахом серы, и шлак, хрустящий под ногами, — напоминало родной завод, сердце танкиста начинало тревожно биться, мысли улетали в незнакомый уральский городок, где его товарищи варили сталь. Но танки рвались вперёд, заводы оставались позади, тоска по любимому делу растворялась в ярости боя.

Когда же в чужом, почти не пострадавшем от войны городке над Эльбой наступила для Пантелея Казымова мирная жизнь, тоска по любимому делу заговорила в душе сталевара нетерпеливо и властно. Яркая подстриженная зелень скверов, лишённая своих естественных форм и природной прелести, скучные, одинаковые дома, колючая готика старой колоколенки, торчавшей перед окном, — всё это — приглаженное, прилизанное, чужое — так быстро опостылело Казымову, что, затосковав по родине, он уже нигде не находил себе покоя.

Днём, в сутолоке многообразных комендантских дел, он ещё забывался на час-другой. Но по вечерам, в особенности в длинные и тягучие на чужбине воскресенья, офицер места себе не находил. Когда тоска наваливалась с особенной силой, заместитель коменданта переодевался в штатское, пешком шёл через город на далёкую заводскую окраину. Предприятия в городе были старые. Они даже отдалённо не походили на тот завод-гигант, широко и привольно раскинувшийся по степи стройными рядами огромных корпусов, где