Повести, рассказы - Самуил Вульфович Гордон

Во всех жанрах — будь то роман, повесть, рассказ, очерк — писатель создал произведения, в которых отчетливо слышен пульс времени — времени больших и важных свершений.

Язык его произведений сочный, образный, стиль отточен, слово емко и точно.

Произведения С. Гордона не отягощены лишними деталями. В них как бы выверена каждая строка. Под его пером одинаково живо возникают и городской пейзаж и сельский, пейзаж северной тундры и дальневосточной тайги. Он не привержен к какому-либо одному месту. Но где бы ни происходило действие, главное, что волнует писателя, — это человек и то новое, что он вносит в нашу жизнь и чем преображается сам.

Б. Миллер

При выходе из вагона Мейлах Голендер наткнулся в дверях на пару простертых рук, тянувшихся к нему с полутемного перрона: «Янкл, это ты?»

На ступеньках вагона, закрывая собою выход, стоял незнакомый человек.

— Янкл! — крикнул он снова и взмахнул руками, как бы кидаясь целоваться.

— Нет, не Янкл, — тихо ответил Мейлах, словно чувствуя себя в чем-то виноватым перед незнакомцем, и отступил от двери.

Но тот в вагон не вошел. Выждав с минуту, он, все так же простирая руки, спрыгнул со ступенек и тотчас исчез. Немного спустя его хрипловатый голос уже раздавался у входа в соседний вагон.

Никто, видимо, и там не отозвался, потому что Мейлах вскоре снова увидел этого человека — он бежал вдоль поезда и все тем же хрипловатым голосом кричал в открытые двери и окна вагонов:

— Янкл! Янкл!

В его метании по перрону, в его выкриках «Янкл! Янкл!» Мейлаху чудилась тоска отца о потерянном ребенке. Не так уж много времени прошло, чтобы он забыл, как после бомбежек на станциях, куда война его забросила, родители искали своих детей и дети искали своих родителей.

Вдруг Мейлаху показалось, будто кто-то его окликнул по имени. От неожиданности он выронил из рук чемодан. Но тут до него опять донесся тот же хрипловатый голос:

— Янкл! Янкл!

«Вот оно что значит — отец, — подумал про себя Мейлах, — поезд уже отходит, а он все не перестает метаться от окна к окну, от двери к двери и звать... Вот оно что значит — отец...»

Догоняя одна другую, с перрона соскользнули тени пробежавших мимо вагонов, а их место занял голубовато-белый свет высокой луны.

Мейлах огляделся. Шесть лет он здесь не был, и ничего, кажется, не изменилось. Тот же светлый вокзальчик с уютными огоньками за спущенными занавесками, тот же потемневший желтоватый колокол. Уходящие вдаль фонари горят печально, как и в ту давнюю пору, и придают звездной летней ночи особую таинственность. А вот потянулись вдоль полотна гумна и амбары с низко надвинутыми черепичными крышами. Площадь на той стороне железнодорожной линии необычайно бела. Мейлах никак не может понять — отчего там так светло? Луна, что ли, там ярче светит или это мучная пыль, нанесенная за день с мельницы? Между амбарами мелькает степь, усыпанная огоньками, которые перемигиваются с звездным горизонтом. Местами огоньки сбегаются в густой клубок, местами вытягиваются в длинные ряды, налезают друг на друга, то вовсе гаснут, то вспыхивают снова.

Лишь теперь он заметил, что светящийся множеством продолговатых окошек элеватор совсем не таков, каким был до войны, и вокзальчик не тот, и деревья в прилегающем садике не те, что тогда... Тут, видимо, спешили стереть следы разрушений, чтобы легче было забыть о том, что стряслось... Когда Бенциан Райнес в своих письмах предупреждал: «Здесь у нас ты уже скоро не найдешь и признаков великого разорения», — он, вероятно, думал, что это послужит Мейлаху утешением.

И вспоминается ему одно из последних писем Бенциана:

«Время, Мейлахка, великий лекарь. Оно излечивает самые глубокие раны, заставляет забыть самые большие горести...»

«Но как же вы не хотите понять, — отвечал Мейлах в своем письме, — что именно в этом великое несчастье наше. Сто раз в день должны мы напоминать один другому о том, что произошло, а вы, дядя Бенциан, я вижу, делаете все, чтобы как можно скорее обо всем забыть. Но как забыть, что я остался один из целой семьи?»

И еще писал Мейлах в том письме:

«Раз вы так стремитесь как можно скорее забыть о несчастье, то ведь куда вернее было не возвращаться из эвакуации. Вдали от родных мест мы гораздо скорее забыли бы о могилах, о виноградниках, о засыпанных колодцах... История, дядя Бенциан, надо вам знать, имеет повадку повторяться...»

Сколько Бенциан потом ни укорял его, Мейлах стоял на своем. После демобилизации он поселился в отдаленном городе с мыслью больше никогда сюда не возвращаться.

В том отдаленном городе ему иногда удавалось представить себе родной дом, родимые места такими, какими оставил их, когда уходил на войну, и уверить себя, что такими они и остались... Вот прибывает поезд. Отец с матерью встречают его. Зелдка вспрыгивает на ступеньки вагона, повисает у него на шее. Ее темные глаза...

Больше двух лет Мейлах боролся с собой и в конце концов сдался, хотя знал, что потом никогда не простит себе свою слабость. Во всяком случае, надо было выждать еще несколько лет. И тогда, может быть, если бы он приехал сюда годом позднее... Нет! Эта боль никогда не уймется. И через несколько лет с ним произошло бы то же, что сегодня. Он стоял бы, как сейчас, на перроне и избегал встреч со знакомыми... Нет! Он никогда не сможет жить по соседству с могилами... Так, может быть, пока никто еще тут его не заметил, сесть в поезд и уехать обратно?

И, словно это было его окончательным решением, Мейлах направился к расписанию посмотреть, когда будет обратный поезд. Почти у самого входа в вокзальчик он снова столкнулся с незнакомцем. Тот расхаживал по перрону неторопливым шагом и, задрав голову кверху, мурлыкал про себя какой-то напев. За ним неотступно тащилась тень кнута, торчащего из высокого голенища.