Мария Прилежаева - Пушкинский вальс

Она сидела на табурете возле столика Василия Архиповича бог знает сколько времени, окаменев. Наконец он подошел, обдумав, должно быть, свою речь.

— Товарищ Андронова, — не суровым, а каким-то непривычным для него сконфуженным тоном начал он, садясь против Насти и избегая смотреть ей в глаза, а уставив замороженный взгляд выше переносицы, в одну точку. — Товарищ Андронова, в вашем праве использовать прессу для разоблачения и борьбы… Я сам комсомолец и понимаю значение прессы и принципиальной борьбы… и сделаю выводы… Я рассчитывал, Корзинкина идет на подъем… но этот вопиющий и неслыханный факт, освещенный на страницах газеты… Хотя Корзинкина исправила брак… тем не менее… но…

Оказалось, он не подготовился к речи. У него в голове неразбериха, и нет позиции и своего авторитетного мнения, ему противно, противно, противно, и все! Напрасно он тогда послушался начальника кадров, подсунули ему змею подколодную. «Вместо того чтобы поставить вопрос напрямик перед бригадой и той же Корзинкиной, потихоньку в многотиражку и шепотком? А кто тебе велел Корзинкиной подчиняться, если видишь, что девчонке дурь в голову кинулась? Кто тебе велел ее подменять, когда руки — крюки? Корзинкина одна за вину отдувайся, а ты в сторонке, ты ни при чем, ты чистенькая, ты ангелочек?» Он передвинул лупу на лбу и, ненавидяще глядя в переносицу Насти:

— А все-таки подлость!

— Подлость! — крикнула Настя. — Василий Архипович, милый, дорогой, научите, как быть?

Он вытаращил на нее глаза.

В это время заиграло радио. Передавали музыку для производственной гимнастики. «Руки на бедра! Раз-и-два. Приседание. Раз-два-и…» — приятно и звучно дирижировал дикторский тенор.

На десять минут бригада превратилась в гимнастический зал. Василий Архипович усердно приседал вместе со всеми, вращал корпусом и в изумлении косился па Настю, которая одна оставалась сидеть. По ее щекам медленно стекали крупные слезы. Василий Архипович почувствовал вдруг освобождение, непонятную легкость. «Змея подколодная» плачет!..

Но весь этот день был полон неожиданных событий. Гимнастика продолжалась. «Руки вверх, наклон в стороны. Вправо, влево, раз, два, три!» — дирижировал жизнерадостный тенор, когда посреди музыки раздался громкий голос Галины:

— Товарищи! А где наш Давид Семенович?

Старого декатажника не было.

— Не срывайте оздоровительных упражнений, Корзинкина! — строго остановил мастер.

— Подумаешь, упражнения! Где он? Почему его нет? — Галина бросила гимнастику и, лавируя между лесом плавно колыхавшихся рук, шла к столику Василия Архиповича.

«Прошу не вносить беспорядок, товарищ Корзинкина!» — хотел прикрикнуть Василий Архипович, но беспорядок разразился внезапно.

— Рисуешься, Галина, заботами о Давиде Семеновиче, — как всегда хладнокровно и веско промолвила Пазухина. — Лучше позаботься, чтобы нас на весь завод не срамить.

Галина круто обернулась. Веснушки ее побледнели.

— Тебя, Пазухина, не осрамишь, ты у нас монумент.

— Дело не во мне, а в бригаде. После сегодняшней газеты вправе мы объявить, что боремся за коммунистическую? Из-за тебя на всей бригаде пятно.

С этого началось. Кто-то раньше срока выключил радио, гимнастика полетела насмарку; подвернись в ту минуту начальник цеха или другое начальство, доверие к Василию Архиповичу подорвано, подорвано безвозвратно! Доконает его эта бригадочка миленькая со своим десятилетним образованием и вольностями!

Со всех сторон неслись крики и неорганизованные реплики, так не любимые Василием Архиповичем.

— Не то пятно увидела, Пазухина!

— Она рада, что Галину подрезали. А что ей еще.

— Ей с многотиражкой спорить нельзя: там ее портреты печатают.

— Пазухиной и коммунистическая для того нужна, чтобы самой вперед выскочить. С Андроновой под руку. А мы не доросли.

— Пусть нам скажут: одно перевыполнение на коммунистическую тянет или еще что? А пока погодим.

Словом, в бригаде Василия Архиповича разбушевалась стихия. Он, красный как рак, не знал, чем утишить страсти, пока не сообразил пустить в ход конвейер.

— Вопрос о коммунистической бригаде обсудим на комсомольском собрании. По рабочим местам! Пускаю конвейер.

Конвейер заработал, и в бригаде восстановился порядок. Только Галина замешкалась возле столика мастера. Стояла, некрасивая, оттопырив нижнюю губу, и чертила пальцем на столике зигзаги.

— Галина! — позвала Настя.

— Корзинкина, — не глядя поправила Галина. — Ловко ты меня на чистую воду вывела!

— Галина! Даю комсомольское слово: нечаянно.

— Нечаянно?! И сидишь молча, как мастер велел, и не закричала на весь цех, а я думай, что хочешь, про нашу бывшую дружбу… Гадай, кто ты такая. Кто ты такая? Можно тебе верить? — спросила Галина, удивленно подняв короткие бровки.

— Верь! Завтра я все скажу на комсомольском собрании.

— Я сама все скажу. Удивительно, почему Давида Семеныча нет? — добавила Галина с напряженным лицом. И ушла на конвейер.

Василий Архипович потерял голову за сегодняшнее утро. Как действовать с ученицей Галины Корзинкиной? Посадить на прежнюю операцию — монтировать вилки? Пойдут объяснения, наделают брака. Перевести на другую операцию? Встретят непозволительной в рабочей обстановке враждой, и опять же брак: живые ведь люди, с психологией. Не автоматы.

«А не бегала она в многотиражку разоблачать по секрету Корзинкину, — хмуро подумал Василий Архипович. — Корреспондент этот шастает тут… По-настоящему надо бы закатить выговор Корзинкиной, пропесочить на комсомольском собрании. И пропесочу. До чего дело дошло — на конвейере читальни устраивают! Правильно, что в многотиражке протащили за такое кощунство. Что же мне предпринять?»

Василий Архипович, насупившись, перебирал свою канцелярию и без надобности листал книгу взысканий, с гневом задерживаясь над страницей под буквой «К», расписанной грехами Галины Корзинкиной, как вдруг в голове его блеснула мысль. Послать ученицу к Давиду Семеновичу! Решено. От имени бригады проведаем. Не совсем по законам в рабочее время, но Василий Архипович в этот раз махнул на законы рукой. Сухо и сдержанно он объяснил товарищу Андроновой, что и как, и вздохнул с облегчением, когда поникшая, робкая фигурка исчезла за дверями. И в то же время грустно вздохнул. «Хорошо вам в механических да автоматных цехах, где рабочие — кадровики, со стажем и пролетарской сознательностью, — думал он о других мастерах. — Повозились бы, как я, с молодым поколением! А, однако, ни при чем она в этой петрушке. Обвели вокруг пальца!»

И, сердясь на свою мягкотелость и отсутствие логики, Василий Архипович всю смену был раздражен, придирчиво искал недостатки и ходил туча тучей.

На дворе было холодно. Погода перевернулась в одну ночь. С утра было ясно, под ногами трещали намерзшие на тротуарах лужицы, а сейчас небо затянуло серыми тучами, и полетели реденькие, сухие, как крупа, снежинки.

Выйдя из завода, Настя подумала, что надо было зайти в многотиражку и при всех сказать Абакашину, что он гадко поступил, хуже, чем вор. Что он любит стихи и искусство, а хуже, чем вор. Надо поговорить с ним презрительно, как мама говорила с Небыловой, и не разреветься при этом. И во время гимнастики надо было быстро объяснить, как все получилось, а у нее перехватило голос, полились слезы, и сразу не захотелось жить. Как чуть что, ей не хочется жить. Другие смело кидаются в бой. А она вот какая, любуйтесь! Не волевая и слабая. И все ей нужно, чтобы кто-нибудь защищал. А чтобы самой защищать других и себя от несправедливостей — этого нет.

«И надо сказать на комсомольском собрании: Галина виновата, а я еще больше Галины виновата. Галина увлеклась „Гранатовым браслетом“, а мне бы ее сдержать. И не было бы брака. И еще я скажу, что хочу добиваться коммунистической бригады, что Галина — новатор, будет осваивать все операции, а не повторять все время один монтаж анкерной вилки. И что я привыкла к заводу. Вдруг бы очутилась одна, без нашей бригады? Одна? Без бригады? Нет, нет! Проснусь утром и рада, что есть завод. И даже Васенька наш, такой придира, мне нравится».

От этих мыслей, постепенно вносивших порядок в ее расстроенную душу, и от морозца, который становился сильней, румянил ей щеки и по-зимнему пощипывал нос, Настя ободрилась. Ей уже хотелось не плакать, а действовать. Скорее распутать эту мутную историю, освободиться! И написать Димке.

«Что я напишу? Что будет дальше? Как мы будем? Не знаю, не знаю. Я знаю, что люблю Димку. И все хорошо. Вспомню Димку — и все хорошо и не страшно. Значит, я его люблю. Сейчас посоветуюсь с Давидом Семенычем. Давид Семеныч рассердится за „Гранатовый браслет“. Пусть рассердится, пусть бранит! Пусть выступит на комсомольском собрании. „Вы не можете понять эту новую жизнь“, — скажет он на собрании».