Мария Прилежаева - Пушкинский вальс

Незаметно Настя добежала до улочки, упиравшейся одним концом в обрыв над рекой. Улочка оголилась за эту ночь. Заморозком сбило последние листья с тополевых саженцев, и луг за рекой открылся виднее, будто приблизился. Стога поседели от снежка. Что-то печальное было сегодня в одиноком стоянии стогов под пасмурным небом.

Настя перебежала тесный, захламленный дворик. Длинный, как в гостинице, коридор с множеством дверей был безлюден. Она постучалась к часовщику, там не откликнулись. Постучала сильнее и, не дождавшись ответа, потянула дверь. Дверь отворилась.

Часовщик, в подтяжках, как прошлый раз, в клетчатой рубахе с расстегнутым воротом, сидел у стола, подперев кулаками голову и дугой согнув спину, на которой острыми клиньями выступали лопатки. Казалось, он спал.

— Давид Семеныч! — окликнула Настя.

Он очнулся и, не узнавая, с тупым равнодушием на нее посмотрел.

— A-а, — протянул он.

На столе перед ним лежали листочки бумаги. Он вялыми движениями принялся их собирать, ронял, ему не удавалось засунуть листочки в конверт.

— Вы заболели? Давид Семеныч, отчего вы молчите? — спросила Настя.

Он не ответил. Настя увидела: той фотографии, которая так ужаснула ее, сегодня нет возле портрета Леночки. Вместо фотографии на стене темнело невыцветшее пятно обоев.

Часовщик перехватил Настин взгляд, но ничего не сказал, только беззвучно пожевал губами. На подбородке и впалых щеках его вылезла редкая щетина бороды, от седой щетины лицо было серо.

— Давид Семеныч, вы больны, ложитесь в постель, я вам помогу, ложитесь, пожалуйста! — пугаясь его безжизненности, сказала Настя.

— Давай помоги, — послушался он.

Настя подгибалась под тяжестью его костлявого тела, бессильно навалившегося ей на плечо. Насилу довела его до постели, сняла с ног шлепанцы и укутала одеялом. Он вздохнул и закрыл глаза.

«Надо вскипятить чаю, согреть его, он совсем ледяной. Позвонить на завод или постучать соседям, ведь он очень болен», — соображала Настя.

— Не уходи. Сядь, — велел часовщик.

Настя в нерешительности села возле кровати. Разумнее было бы позвонить в бригаду, чтобы прислали врача, или хотя бы вскипятить чайник.

— Не уходи. Так хорошо, — повторил он.

И лежал с закрытыми глазами. Маятник стенных часов в деревянном футляре бездушно раскачивался, считая секунды. Бездушно и важно. Часовщик лежал не шевелясь. Настя решила, что он заснул, и хотела потихоньку выйти в коридор и сказать соседям. Внезапно он открыл глаза.

— Пани Марина из Кракова нашлась.

— Давид Семенович! Я так и предчувствовала, что вы узнали что-то особенное! — воскликнула Настя.

Действительно, увидев темное пятно на обоях, она поняла: случилось что-то важное. Но что? Что?

Она притрагивалась к сморщенной, с синими жилами руке часовщика, протянутой поверх одеяла, и нетерпеливо спрашивала:

— Что вы узнали?

— Пани Марина прислала письмо. Мне надо жить, а я ослаб. Нигде не болит, а ослаб. И все качаюсь, падаю, все вертится в глазах, — заговорил он, беспокойно шевеля поверх одеяла пальцами. — Мне надо в Польшу. Освенцим, блок номер девять. Я копил деньги, много накопил. Я поклялся Варваре Степановне: скоплю денег, поеду в Польшу, отвезу Леночке цветов и родной землицы в платке. А какой нынче час? Старому человеку нельзя занеживаться. Старый человек должен крепиться и побеждать слабость, или слабость его одолеет. Пора на завод, что я лежу? Стыдно старому часовщику забыть про завод! Подай мне пиджак, пора к смене.

Он порывался подняться и казался в бреду. Он ничего не узнал нового. Он в бреду и снова без сил повалился на подушку.

Но фотография снята со стены. Но на столе надорванный конверт…

— Сиди, — велел часовщик. — Когда ты здесь, я вижу мою Леночку здесь. А где Галина? Отчего нет Галины? В такой час ее нет. Пани Марина написала всю правду. Ты слышишь, что она написала? Леночку не сожгли в крематории. Ты слышишь?

Он говорил хриплым поспешным шепотом, словно боясь не успеть, в груди у него свистело и хлюпало, он судорожно хватался за одеяло. На лбу его выступил мелкий пот, как роса.

— Пани Марина уезжала из Кракова, оттого и не было писем. А теперь вернулась и шлет мне ответ. Леночка плюнула в лицо фашисту. Ты слышишь? Это пишет старая польская женщина, благородная женщина, добрая пани Марина, которая была нашей Леночке вместо матери и видела все своими глазами. Леночка вышла на проверке из строя и плюнула фашисту в лицо. Он выхватил револьвер и застрелил. Скажи всем. Пусть знают все. Она ничего не могла больше со своими слабыми детскими силами и плюнула фашисту в лицо. Ах какое мне отпущение! Если бы Варвара Степановна получила это письмо! Она заплакала бы, но слезы не выедают глаз, когда смертью дочери гордишься. Скажи всем.

Он устал, веки у него сомкнулись. Пальцы устали перебирать одеяло. Он лежал неподвижно. Под одеялом рисовалось длинное, тощее тело. Голова, запрокинувшись, утонула в подушке; подбородок, в серой щетине, торчал кверху. Кажется, он засыпал.

— Давид Семеныч, вы поедете в Польшу, встретитесь там с пани Мариной, — тихо приговаривала Настя, поглаживая край одеяла. — А сейчас отдохните. Ваша Леночка смелая. Как жаль, что я не знала ее! Мне кажется, я ее знала. Я расскажу всем. Завтра же расскажу на комсомольском собрании. А вы отдохнете и скоро поправитесь. Я вскипячу вам чаю…

Он разомкнул веки, и, как со дна колодца, из глазных впадин поглядел на Настю тускнеющий взор.

— Галина, я умираю, — отчетливо вымолвил он, удивленно к чему-то прислушиваясь.

Она вскочила и закричала так страшно, что не узнала себя, и выбежала из комнаты.

— Помогите, помогите!

Она поняла: он умирает. Помогите, спасите его! Спасите, спасите! Она кричала и бежала вдоль коридора, стучась в чужие двери.

Двери захлопали. Появились люди. Из кухни выскочила растрепанная черноволосая женщина с цыганским лицом и бессмысленно металась, прижимая к груди кастрюлю:

— Батюшки, а я думаю, он на заводе. Слышу, тихо, и ни к чему, что утром на кухне его не видать!

— У кого есть валидол? Дайте ему валидол! Валидол ему от сердца дайте! — громко требовал кто-то.

Плотный лысый мужчина в роговых очках твердой походкой прошагал к комнате Давида Семеновича, но не вошел. Заглянул с порога и, обернувшись к Насте, спросил осуждающим тоном:

— Что вы стоите? Что вы не бежите за доктором? Через улицу автомат, в магазине. Живо!

Настя, как была, побежала через улицу в магазин. Она забыла деньги в кармане пальто. У нее был такой дрожащий странный вид в одном платье, что вокруг собрались люди, и, соболезнуя, совали ей мелочь, и сбивали с толку советами.

— В «скорую» звони, девушка! Человек при смерти, требуй «скорую», мигом прискачет.

— Поскачет вам «скорая»! Она с улиц подбирает, а кто в постели кончается, не ее забота.

— Районную надо звать. Звони в районную.

— Чего там в районную! Пришлют девчонку с банками. Специалиста надо, солидного.

Никто не помнил телефона районной поликлиники, никто не знал, где добывать специалиста.

— У меня папа в институтской клинике работает, — сказала Настя.

На нее накинулись:

— Глядите, свой специалист есть, а она волынит, бессовестная! Память с перепугу отшибло? Вызывай, не тяни! Глядите, свой дома доктор, а она… вовсе глупая, что ли?

Настя преступно забыла об отце, а старик там умирает. Она позвонила в институтскую клинику.

— Старшая медсестра слушает, — узнала она голос Серафимы Игнатьевны, певучий спасительный голос.

— Серафима Игнатьевна! Папу, пожалуйста! Несчастье, папу! — молила Настя.

Голос там прервался, наступила мертвая пауза.

— Не с мамой. Серафима Игнатьевна, папу! — Настя измученно припала головой к телефонному столику. — Серафима Игнатьевна, не с мамой.

— О-ох, — шумно долетело в трубку. — Грохнет, как дубьем по голове, так и уморить недолго.

— Папу, папу! — требовала Настя.

Отца нет в клинике. Утром был, сейчас нет. В институте? И там нет, лекции кончились. Может быть, дома. Боже мой, боже, где его дом?

Серафима Игнатьевна что-то говорила, твердила ей телефонный номер.

— Запомни. Повтори. Настюша, запомнила?

Она не запомнила. Цифры перепутались у нее в голове, как только повесила трубку. Вообразила, что и там его не застанет, — уже вечер, он мог куда-нибудь уйти, — испугалась и забыла телефон. Лучше бы уж вызвать районную. Время бежит, будет поздно.

Но дверь в телефонную будку оставалась распахнутой, у входа стояли люди и слушали ее разговор с Серафимой Игнатьевной и хором подсказывали вылетевший из ее памяти номер.

— Здравствуй, Настя! — изумленно отозвался отец.

Она так наволновалась, так была придавлена неотвратимым, поглядевшим на нее из потухающих глаз часовщика, что, услышав отца, не сразу могла заговорить.