Юрий Черняков - Бригада

Но ничего. До сих пор вот в гости ходим, семьями дружим. А чтоб зло на него иметь — никогда.

Один он рос, понимаешь. Детдомовский. Тоже понимать надо. Хлебнул в войну среди чужих людей. И жена его под стать, тоже детдомовская. Нинка зовут. Смех один, как на них посмотришь. Сама маленькая, черненькая, ершистая. А в руки его, длинного, взяла будь здоров. А он — хоть бы что. Они, детдомовские, знаешь как друг друга держатся? Один раз я дома у них был, задрались они было при мне, я его в сторону толкаю, так она в меня вцепилась, чуть глаза не выцарапала. Я, помню, раскричался на них, а они смеются. Довольны оба дальше некуда. Я тоже не выдержал, засмеялся. И рукой махнул. Детдомовские, что с них возьмешь? Они тогда еще в бараке жили. Сейчас про эти бараки забыли вовсе. А тогда, после войны, этих бараков было видимо-невидимо. Идешь по коридору — там примус, здесь керогаз, на веревках белье мокрое болтается, ребятишки плачут, бабы орут… Сейчас-то они в трехкомнатной живут, хоромы, можно сказать, а все такие же…

Но это так, промежду прочим. Я тогда больше к самому изделию приглядывался. Трудно оно шло. Только-только начали собирать. На коленках, можно сказать. И так и этак пробовали. Допоздна над ним засиживались. Технологии толком еще не было никакой. В смысле порядка сборки. А сборка такая, что ой-ой-ой. Чего там только не понакручено. Тут тебе и автоматика, и гидравлика, и радиотехника. И все завязано. Механики-то чистой с гулькин нос. И все ведь с понятием надо делать. Попробуй, к примеру, не так высокочастотный разъем завернуть. Полетит, родное, куда его не ждут. Только держись… Ладно, думаю, чего уж теперь… Делать так делать. Научимся, куда денемся.

Я так начальству и сказал. Мои, мол, должны уметь все. Только тогда от нас толк будет. Это когда уж освоим да технологию распишем, тогда сажайте всех на отдельные операции. Но это еще когда будет. Давай, говорят, пробуй, если сможешь…

Собрал я своих. Так и так, говорю. Такие вот дела. И умельцы эти сразу меня за горло взяли. Мы что тебе? Фезеушники? Ерфилов тогда на меня особенно налег. Тебя кто просил? Что ты, мол, вообще из себя меня строишь? Перед кем, мол, выслуживаешься? Кто ты, мол, такой, чтоб нам указывать? Я ж говорил уже, от этих умельцев одна только смута шла. Какой я им начальник? Каждый на равных себя мнит. Сколько раз говорил я этому Ерфилову: давай, мол, на мое место. Так нет, он на это не согласный. Ему снизу меня сподручней шпынять. Я, говорит, беспартейный. Меня в сорок первом исключили, когда из плена прибежал. Тогда помалкивай, говорю, и не высовывайся, окруженец…

Тут и побежали первые. Самые старички. Больно надо им на старости-то лет переучиваться. Их и так где угодно с руками и ногами… Ладно. Эх, думаю, мне б таких, как Рыжий, пяток хотя бы. И тогда бегите вы хоть все не заплaчу.

И Рыжий, гляжу, такое дело учуял и тоже, понимаешь, мне как начальству подпевать стал. Совсем обнаглел. Со старшими, гляжу, разговаривать стал на равных. То глазки опускал, словно боялся сказать, а тут гляди-ка, прорезался. Ну я его быстро укоротил. Мне шакалы в бригаде не нужны, говорю, понял? И чтоб я больше не слыхал, как ты над передовиками, заслуженными людьми куражишься. Соплив еще. И подзатыльник еще отвесил.

А тем временем, считай, уже половина разбежалась. Ладно. Засели с остальными за чертежи да схемы. И за паяльники. После работы, ясное дело… Ерфилов, смотрю, сопит, но держится. Выступал больше всех, а заявление не подает. Сидим, бывало, уже поздно, так и этак кумекаем. Хитрое это дело, электрика. А паяльник? Это только кажется, что делать нечего…

Вот так и получилось. Работать еще толком не работали, заработков обещанных и не видно, только учимся, как студенты, на одну стипендию… Еще двое-трое заявления строчат. Тут я, помню, психанул. А хоть все бегите! И Рыжий тоже выдал. Он-то быстрее всех нас наловчился. И в пайке и в регулировке. А меня, говорит, регулировщики к себе зовут. У них повыше тарифы-то. Ну этого я всегда на место поставлю. Цыкнул на него разок. Сиди, мол, где сидишь, и не дергайся.

Потом гляжу — а кто у меня остался-то? Я да Рыжий. Ну еще Ерфилов. И еще двое-трое. Фамилий уже не помню. И они того гляди подорвут. Что делать, а? Впору самому заявление писать, пока не попросили за развал. Что-то, думаю, здесь не так. Черт его знает. Сорвал людей только с места… А какое у меня такое право, чтобы навязывать то, что не по душе? При чем здесь работа? Работа для нас или мы для работы? То-то и оно… К Ерфилову, помню, тогда же вечерком в барак зашел. Вызвал покурить. Мы с ним часто так: сцепимся, скажем, на планерке, а потом вечером на бревнышках меж собой отношения выясняем… Сели с ним, значит, махру раскочегарили… Да… Сидим, как девки на посиделках, на луну мечтаем. Вообще-то я его побаивался, что ли… Ну не то чтоб очень, а уважал скорее, вот. Мужик он основательный, степенный, зря рот не раскроет. Но вредный, собака. Что ж, говорю, Степаныч — его Петром Степанычем зовут, — заявление-то уже написал или как? Вот думаю, говорит. Ну думай… Тебе-то, говорю, сам бог велел, тебе бы свою бригаду сколотить, чем мои указы выслушивать.

Он цигарку сплюнул. Много чести, говорит, чтоб из-за тебя еще заявление писать. Ты тут вообще ни при чем. Как так? А вот так. Ты, Алексеич, в сорок первом где воевал? Это он у меня уж сотый раз спрашивал. Удовольствие ему было слышать, как я до сорок второго на Дальнем Востоке отсиживался, самураев стерег. А что? — спрашиваю. А то, говорит, что пока ты там прохлаждался, я от самой границы драпал. И все пешедралом. И окружение прошел и плен. Слыхали, говорю, и не раз. Ну и что? Один ты, что ли? А то, говорит, что мечтал я тогда хуже, чем о бабе, от такого-то позору, что счас вот, налетят наши соколы да начнут их драть, мать их в душу… Ночами аж зубами скрипел… Снилось, понимаешь, что сам на кнопки какие-то нажимаю… Ну как пулемет какой здоровенный, а ихние танки да самолеты, как коробки спичечные, пыхают… А проснешься утром где-нибудь в луже, увидишь, что все с той же родимой образца девяносто первого года в обнимку, и так заноет… Не в тебе, говорит, дело. Много чести. А в этих изделиях, будь они неладны. Охота увидеть, понимаешь, как наяву это будет.

Стало быть, остаешься, говорю? Стало быть, так. Опять молчим. Сидим, смолим. Вот говорят, что крут я больно, говорю. Точно, кивает, как дурной кидаешься. Только на меня где сядешь, там и слезешь. Ты это помни. И другое тоже пойми. Не в мои годы переучиваться. У меня от твоих проводков да клемм в глазах уже рябит. Лучше я так слесарем при тебе и останусь. Ладно, говорю, оставайся, раз такое дело. Только пока что, сам видишь, навар у нас небогатый… когда еще наши изделия пойдут. Он молчит. Потом завздыхал. Я-то думал, Алексеич, ты все ж поумней будешь, а ты все про то же. Ладно, говорю, все ясно… Спасибо и на том.

Мне тогда и вправду легче сделалось. Утром-то как раз на ковер вытаскивали по причине утечки кадров. Вызвали и давай меня… Вдоль и поперек. И в хвост и в гриву. Какие, мол, специалисты ушли. Я молчу. А что тут скажешь? Все правильно. Специалисты-то уходят…

А потом не выдержал. А они что, говорю, ко мне нанялись? Сезонники, что ли? А раз корм у меня плохой, так к другому хозяину наладились. Я их у вас не просил, сами навязали. И куда вы их столько набрали? А я предупреждал. Коль поставили бригадиром, так под меня и кадры подбирайте. А как же вы думали? Черта они мне нужны такие! Лучше мне молодых дайте. А эти старперы ваши у меня уже вот где сидят! А не нравлюсь, так другого дурака поищите спецами вашими командовать…

Молчат, смотрю, переглядываются. Алексей Витальевич хмурится, пальцами барабанит. Да это понятно, говорит. Каждый из них цену себе знает и сам же ее назначает… Ты другое нам скажи. С кем работать будешь, вот вопрос. Это когда еще молодых выучишь. А работать уже сегодня надо.

Как с кем? А с Ерфиловым, с Пономаревым… И все? — спрашивают. Ну все… Мой начальник цеха рукой махнул: с Пономаревым… Он же разгильдяй, безответственный тип, у него ветер в голове.

Все тут зашумели, закивали. Алексей Витальевич их унял и говорит: не боги, конечно, горшки обжигают, но если б о горшках шла речь…

Тут его заместитель — здоровенный такой, лысый — встрял. К людям, говорит, подход надо иметь, ладить с ними как-то… А ты привык рубить сплеча! Мы-то с тобой сейчас как разговариваем?

Алексей Витальевич, гляжу, хмурится, бумагу карандашиком черкает. Извини меня, говорит, Сергей Алексеевич, но, по-моему, ты забываешь, какая у нас с тобой работа. От нее сегодня, можно сказать, наше существование зависит… Сам знаешь, то, что мы сделаем, уже не переделаешь. Это Егорыч мой машину посреди дороги остановит и колесо или там свечу поменяет и дальше поедет. А изделие уже не остановишь… Каким сделаем, таким и улетит… Вот и скажи, только по совести, как коммунист, можно ли такую особую работу таким, как твой Пономарев, доверить?

А кому, спрашиваю, ее доверять? У меня других-то нет! Другие-то, спецы ваши, разбежались! Они ж деньгу пришли зашибать, им изделие наше, что народу защиту дает, побоку. А Пономарев-то что-то не сбежал, хоть и разгильдяй. Начальник мой опять рукой махнул: молчи уж… Попробовал бы он. Ты б ему при всех штаны снял и выдрал ремнем за милую душу.