Гунар Цирулис - Якорь в сердце

У причала Рижского порта стоит пароход, выкрашенный в серо-зеленый цвет. По крутому трапу, трясясь от холодного осеннего ветра, поднимаются наверх подростки и дети в лохмотьях, в арестантской — не по росту — одежде. На ногах деревянные башмаки, рваные галоши, перевязанные проволокой куски картона — кто чем разжился. Общие на всех только белые тряпичные лоскуты на груди и на спине — особый знак заключенных саласпилсского лагеря. В случае бегства или нарушения дисциплины охране по ним легче целиться.

Нигде не видно стражи. В самом деле, какой от нее теперь толк? В воду не прыгнешь, одна дорога — на судно, что готовится к отплытию в Германию.

Хотя как сказать…

Локтями пробивая себе путь в потоке детей, по трапу спешат вниз пожилой мужчина и женщина.

— Сунула фрицу копченого сала, — взволнованно шепчет она. — И свое обручальное кольцо. Обещал тебя выпустить. Только скорее, пока его не сменили.

Вцепившись в рукав мужа, она тянет его по ступенькам. Внизу у причала она налетает на последнюю пару детей и невольно замедляет шаг.

Пятнадцатилетняя девушка ведет вконец измученного мальчика. Она подставляет ему плечо, крепко держит за руку.

— Держись, Пич, — шепчет девушка. — Держись за меня.

— Если спросят, сколько мне лет, — допытывается Пич, — соврать, что все восемь?..

— Тихо! — дергает его за руку девушка, заметив пристальный взгляд женщины.

— Держи язык за зубами! — И она оборачивается вслед уходящей паре. Значит, кому-то удалось вырваться отсюда. Значит, кто-то сумел… Кинуться бы сейчас в сторону, спрятаться за грудами ящиков. А потом? Куда пойдешь в арестантской одежде? К кому? Как оставишь Пича? И пока она перебирает в уме варианты спасения, секунды, отпущенные на них, истекают. Ноги выносят ребят на палубу.

Смеркается. Уже нельзя различить отдельные дома за причалом. Здания с затемненными окнами, портовые сооружения сливаются в сплошную темную массу. Дети текут по палубе серым потоком. Видны лишь широко распахнутые глаза, обращенные на тающий в сумерках город.

…Судно давно качается в штормовом море. Горы воды с яростью обрушиваются на его корпус, сотрясая металлические переборки, которые отделяют трюм от стихии. Детям кажется, что каждая следующая волна разнесет борт, погребет их в пучине. Но они молчат. Не слышно больше ни стонов, ни слез. Не осталось сил для отчаяния, для страха. Хуже всего пятнадцатилетней девушке — ее изводит морская болезнь. Она едва успевает перевести дыхание между приступами тошноты. Маленький Пич чувствует себя бодрее. Осторожно оглядевшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, мальчик вытаскивает из-за пазухи кусок хлеба и подает девушке.

— Это тебе… Кристап велел передать. — Он мужественно старается не смотреть на хлеб.

— На, ешь! — она отламывает кусок. Пич с нескрываемой жадностью вонзает в него зубы.

— Куда нас везут, Гита? — чуть погодя спрашивает он.

— Какая разница… Хуже, чем в Саласпилсе, не будет.

— Откуси ты тоже, — настаивает мальчик.

Гита больше не в силах противиться голоду. Отламывает горбушку, но в хлебе обнажается что-то блестящее. Девушка не верит глазам — это нитка роскошных жемчужин. Она быстро складывает ломти, прячет в карман и спрашивает:

— А сказать он ничего не велел?

— Ничего, — огорченно отвечает Пич. — Слушай, а как его звали? — оживляется он. — Кристап, а дальше?

— Не знаю. Знаю только, что был он не простым лагерным ордонантом[7], не просто рассыльным комендатуры. — В ее глазах загорается и гаснет страстный огонек. — А теперь постараемся заснуть.

Жалобный рев буя вернул ее в действительность. Над теплоходом кружились чайки. Время и сейчас не стояло на месте. На смену ночи спешило утро, и в свете занимающейся зари луч маяка в устье Даугавы уже не казался таким ярким. Только створы, которые указывают летчикам на высоту заводских строений в Болдерае и Милгрависе, по-прежнему горели рубиново-красным огнем.

Она пришла в себя, подняла стакан, приветствуя город, выпила последний глоток, бросила пустой сосуд в море и заметила, что двигатели выключены. Подгоняемый ветром, лайнер по инерции скользил к берегу, медленно приближаясь к сигнальному приемному бую «Рига I».

Штурман вышел на мостик. Заметил прислонившуюся к фальшборту одинокую женщину, нагнулся и негромко позвал:

— You may come up if you want — we are waiting for the pilot[8].

Она пригладила растрепавшиеся светлые волосы и, кутаясь в теплую шаль, стала подниматься наверх — мимо темных иллюминаторов, через зеленую полосу света, брошенную ходовыми огнями правого борта, через сноп лучей, который лился из штурманской рубки. После бессонной ночи даже высокое косметическое искусство не могло уже скрыть, что ей перевалило за сорок. Но стоило улыбке коснуться ее губ, как застывшие черты оживились, лицо становилось красивым, даже озорным.

Штурман протянул ей руку, помогая одолеть последние ступеньки.

— Английский язык я, наверно, никогда не выучу в совершенстве, — сказала она по-латышски. — Когда впервые очутилась в Лондоне, я не понимала англичан. Зато во второй раз они уже не понимали меня. Однако это вовсе не означало, что я сделала исключительный рывок и обогнала их в знании языка. — Она говорила быстро и нервно, словно старалась перебороть глубокое внутреннее волнение. — Что случилось? Почему стоим?

Вахтенный штурман, подтянутый, темноволосый, вместо ответа изящно приложил руку к форменной фуражке. Наступила неловкая тишина. Ошарашенный неожиданной тирадой на родном языке, он толком не понял ее, не расслышал вопроса, не знал, что отвечать. На его счастье, из штурманской рубки вышел капитан.

— Ждем лоцмана, — объяснил он по-латышски, — чтобы пассажиры успели выспаться и спокойно позавтракать. Натощак даже Неаполь может показаться дырой. — Он посмотрел на раннюю гостью: — Рижанка?

— Не совсем. Хотя девчонкой провела здесь несколько лет. Откровенно говоря… — Она не закончила фразу и теплее закуталась в шаль. Зачем чужому человеку ее правда?

— Вы довольны поездкой? — спросил капитан, переменив тему разговора. — Наше судно одно из самых современных в стране.

— Я вообще не люблю ни море, ни судов, — неожиданно резко ответила она. — С детства.

— Почему же тогда не летели?

— Моя мать всегда говорила: «Если вышла из дома через дверь, не лезь обратно через окно, а то расти не будешь». — Она грустно улыбнулась и повернулась лицом к морю.

В устье Даугавы показался белый лоцманский катер и пошел к лайнеру. Огни маяка слились с лучами восходящего солнца.

Капитан посмотрел на ее изысканную одежду, чуть заметно повел плечами и вернулся в штурманскую рубку.

Она и не заметила, что осталась одна. Ответ был взят из ее сегодняшней лексики, из набора готовых, остроумных, но, по сути дела, ничего не выражающих фраз, которыми обычно прикрывались настоящие чувства. Этого требовал светский тон. Но если призадуматься, то на сей раз она угодила в самую точку. До сих пор каждая морская поездка действительно начинала новый этап в ее жизни. В 1946 году ее тоже везли на корабле из Гамбурга в Швецию.

В Швеции их ждал небольшой, но необычайно уютный двухэтажный особняк с широкими окнами, двумя террасами и гаражом, выстроенным в полуподвале. Ждал заботливо ухоженный сад с небольшим бассейном. Это был свадебный подарок родителей Ивара. Или, другими словами, отступные, иначе им пришлось бы принять иностранку сомнительного происхождения в своей роскошной стокгольмской квартире. С подобной женщиной можно провести несколько ночей или, в худшем случае, пожить какое-то время вместе в оккупированной Германии, где Ивар руководил гамбургским филиалом Международного Красного Креста. Это лучше, нежели путаться с немецкими женщинами, хотя бы из гигиенических соображений. Но жениться, привести ее домой… Только весть о будущем ребенке сломила сопротивление старого промышленника. Эльвестад-старший вместе с женой даже приехал в порт их встречать. А позже в ресторане с подчеркнутой доброжелательностью терпеливо беседовал с невесткой, которая безбожно калечила благозвучную шведскую речь. Но этого было с него довольно. Большего при всем желании нельзя было требовать от отца. Сыну дано образование, он достаточно взрослый. Пусть теперь живет и зарабатывает самостоятельно.

Примерно таких же взглядов придерживался и его сын Ивар — каждый сам кует ключи своего счастья. Ему и в голову не приходило в чем-либо упрекать родителей. Он должен выбиться в люди собственными силами! Пусть жена вначале потерпит немного, зато потом будет легче. Через порог дома Ивар переносит ее на руках, показывает дом, сад. А потом бросает ее в поток новой жизни и велит самой держаться на поверхности.