Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

«Когда вас полюблю? Сама не знаю, — дерзко отозвался одинокий голос. — Быть может, никогда, а может быть, завтра».

Оба приятеля постояли некоторое время под чужими окнами, послушали.

— Черт бы побрал все эти удельные княжества, — проворчал, наконец, Костя. — Интересно, у них там хоть кино-то есть? Эх, сгубим мы свою образованную молодость в полесских пущах, Василий Емельянович! Чует мое сердце, что сгубим.

— Это Давыдова пела, — прошептал, словно просыпаясь, Василий и, пошарив в карманах, достал, как величайшую драгоценность, смятую театральную программку.

Через минуту оба присели на крылечко и, забыв про Глубынь-Городок, с увлечением заговорили о верхнем и нижнем регистре давыдовского голоса.

В то время как машина Пинчука еще не одолела и половины пути, другие дороги на Городок то и дело курились облаками пыли. Шли машины к районному центру, и те, что двигались с востока, везли на закорках утреннее малиновое солнце, а другим оно било в самые глаза.

Если бы не сидел около каждого шофера озабоченный председатель колхоза, вызванный ночной телефонограммой, то, наверное, запел бы парень вместе со своим гудком, просто так, от избытка сил и здоровья, такое уж было славное утро!

Но теперь вся энергия уходила в пальцы, которыми шофер и барабанил по единственному в машине клавишу.

Трубным басом возвещал о себе большанский колхоз «Освобождение»; скороговоркой, словно передразнивая птиц, баловался гудком озорной шофер из деревни Лучесы. Хозяйственные Братичи, чтобы не гонять порожняком, везли для районной больницы дрова к осени. Издалека, дребезжа пустым разболтанным кузовом, шла машина из Дворцов — отпетого колхоза! — подавая о себе весть таким охрипшим голосом, словно это она сама, а не председатель, прогуляла всю предыдущую ночь на престольном празднике. Председатель же колхоза Валюшицкий, молодой, в выцветшем помятом френче, с усталым, сонным, но упрямым лицом, сидел в кабине, додремывал. Иногда он открывал глаза и взглядывал по сторонам, словно прикидывал, долго ли ему можно еще так бездумно покачиваться на кожаной подушке, отдаваясь на волю шофера, или уже близок Городок.

Они ехали по большанской земле. За придорожными вербами с бледно-зелеными, словно присыпанными сединой листьями проплывали поля: то стриженым ежиком стерни, то желтыми, еще не убранными нивами.

— Не торопится Блищук с уборкой, — пробормотал, зевая, Валюшицкий. — Да и чего ему спешить? МТС под боком, начальство любит; Пинчук у другого с поля комбайн уведет, а ему даст. Слушай, Петро, переключи скорость, и так на полчаса запаздываем, чего на шею лишнюю вину вешать!

Шофер усмехнулся, прибавил ходу и, глядя прищуренными глазами на дорогу в засохших горбатых колеях, спросил через плечо:

— Значит, насчет престола Ключарев дознался, поэтому и вызывает?

— Да нет, — Валюшицкий вздохнул, — престол наш он, я думаю, еще с позапрошлого года помнит. Сам приезжал тогда людей на работу будить… И кто только для разнесчастных Дворцов такого святого выдумал, чтоб в самую уборку праздновать?! Был в армии, сколько областей прошел, нигде такого не видал. Если и стоит церковь, то скромно, тихо. А здесь, как Пинчук по телефону, звонит, звонит, бьет по затылку!

Он потер лоб, разгоняя сердитые морщины, и вдруг, вспомнив что-то, засмеялся, качая головой:

— А как он тогда, в позапрошлом году, примчался ранницей[1], Федор-то Адрианович! Сна своего не пожалел, всю ночь ехал, вроде как мы теперь. Пришел в правление — никого. По полям проехался — пусто. Стучится в мою хату, заходит, а у нас весь пол соломой устлан; тесть со вчерашними гостями храпит, и пустые бутылки на столе.

— А ты сам где был, Антоныч? — с интересом спросил шофер, который жил в Дворцах недавно и многого не знал.

— Меня тоже еле растолкали, в сарае жена нашла. Я ему потом говорю: с горя, товарищ секретарь! Первый день убеждал, второй день ругался, а на третий махнул рукой и тоже за здоровье святого — будь он трижды проклят! — без малого полтора литра хватил. Ну, сердце не терпит: дни пропадают. Хоть трезвому, хоть пьяному — ответ все равно держать!

— Ругался? — с жадным любопытством спросил шофер.

— Не-ет… Некогда было. Вылил на меня ведро воды, и, начиная с нашего дома, пошли мы с ним по хатам совестить и отправлять в поле народ. А его везде как гостя встречают: в передний угол усаживают, подносят выпить, потому что, говорят, иначе ты нам не друг и не секретарь, если от нашего угощения откажешься.

— Ну? — опять поторопил шофер, азартно крутнув баранку. Видимо, щекотливое положение, в которое попал тогда секретарь райкома, вызывало в нем, по странной ассоциации чувств, прилив энергии. — Ну, а что он? Непьющий?

— Почему непьющий? Только тогда сердит был очень, хотя виду не показывал. Вывернулся, конечно. Во-первых, говорит, за святого, ради которого целый колхоз третий день прогуливает, пить категорически отказываюсь. Потом, говорит, если выпью твоего самогону, то обязан спросить: где его взял? И, значит, участковый всей твоей семье настроение на целый год испортит. А в-третьих, в рабочее время ни себе, ни другим пить не рекомендую. У вас же по всем календарям праздник еще позавчера кончился. На первый раз всем, кроме председателя, прощается. Но на следующий год, смотрите: хотите своего престольного святого праздновать, вот вам воскресенье, двадцать четыре часа и ни минуты больше. А теперь, говорит, товарищи, на работу! Праздников впереди много, и старых и новых. Советская власть не против праздников. Но их надо пирогами да блинами встречать, а у вас в поле пока что колос колосу кланяется, спрашивает: «Не видно ли тебе с горки жнецов?»

— Значит, умеет он к человеку подойти, — сказал, выслушав этот рассказ, шофер. Одних лет с председателем, он был уроженцем восточных областей и многое из того, что видел здесь, где колхозы только начинались, воспринимал как главы из «Поднятой целины».

— Однако и дикие же тут места! — продолжал он с чувством некоторого превосходства. — Живут люди, как будто весь мир их деревней кончается. У нас, в Витебской области, к примеру, молодежь чуть школу кончит, уже смотрит, как бы в техникум, на курсы, в институт. А тут дальше Городка нигде не бывали. Для них Минск, Москва — все равно что планета Марс. Отвлеченные понятия. И сами ничем не интересуются и детей не хотят учить. Надо в огороде полоть — мать даже девчонку в школу не пустит. Баловством это считается у вас, что ли?

Валюшицкий с обиженной усмешкой покачал головой.

— А давно здесь школы? Ты бы вот что спросил. Думаешь, я хоть год ходил в нее? Пришла Советская власть в тридцать девятом году. Неграмотным взяли в Красную Армию, потом воевал, в госпитале лежал, там и обучился. Ключарев теперь все ругается, говорит: «Кончай хоть семилетку, стыдно тебе». Эх, знать бы вам, как мы тут раньше жили! Не то что школа, лошадей не подковывали: железа не было. Хорошо, что почва мягкая, скорее утопнешь, чем ноги собьешь. Даже топоры у некоторых каменные были. Тюкнешь — и боишься: то ли полено, то ли топор пополам.

Валюшицкий махнул рукой и отвернулся. Его смуглое, загорелое лицо сделалось угрюмым и ожесточенным.

Шофер почувствовал себя словно в чем-то виноватым.

— Я и сам родом, конечно, не бог весть из какого богатого колхоза, — кашлянув, сказал он. — Бывало тоже, за продуктами в Витебск ездили. У меня там старшая сестренка на фабрике работала до войны. И председателя ругали и госпоставки были тяжеловаты, особенно когда задолженность образовалась. Тракторист тоже какой попадется: иной только ковырнет землю, зерну нечем прикрыться, горючее экономит! Конечно, жди тут урожая! Мы считались по району как самый пропащий колхоз, если сказать правду! Вроде твоих Дворцов. Но чтобы у нас топоров не было, или мануфактуры, или без сапог ходили… Опять же школа, амбулатория — все как полагается. Не хуже людей.

Оба замолчали и задумались, а машина все продолжала подпрыгивать по неровной дороге, и старые вербы, качая на ветру головами, смотрели ей вслед, тоже, должно быть, размышляя о чем-то своем…

Солнце поднялось выше и уже не просвечивало сквозь деревья. Понемногу небо стало заволакивать пепельной дымкой: кругом дышали болота. Их запах — пресный, сладковатый, гнилой — нет-нет да и приносило ветром, хотя вдоль дороги, насколько хватал глаз, зеленело разнотравье, поднимались хлеба, качался бубенчиками спелый лен.

Но где-то в недрах земли текла еще дурная, холодная кровь. Районный мелиоратор, прокладывая путь магистральным каналам, словно жилы подрезал у болот! И вот тогда-то скрытая стоячая вода начинала сочиться по каплям, заполняя канаву. Земля же, еще недавно разбухшая, грузная, потягивалась, впервые чувствуя силу своих мышц, и уже плуги рвали жесткие корни болотных трав, освобождая пашню…