Сергей Снегов - Иди до конца

Он опять возвратился к Трубной площади, свернул на Цветной, вышел на Самотеку. В пустынных аллеях кружился снег. Терентьев некоторое время топтался под деревьями, потом пропетлял Ямскими на улицу Горького, с наслаждением окунулся в шумный людской поток. По мостовой мчались машины, нескончаемые машины. Улица пламенела, звенела, грохотала, толкалась, вздымалась ввысь — сверкающее ущелье величественных домов. На площади Белорусского вокзала Терентьев остановился и осмотрелся. Вдаль уходил Ленинградский проспект, в сторону разбегались Лесная улица и Бутырский вал, Грузины и пресненские улочки, позади переливалась огнями главная магистраль. У Терентьева захватило дух: до того был прекрасен этот огромный, заснеженный, грохочущий и сияющий город!

На другой день, при встрече, Терентьев сказал Щетинину:

— Надо посоветоваться с тобою, Михаил.

— Идем ко мне, — предложил Щетинин. — Там никто не помешает.

У Щетинина, как и у других ведущих докторов института, был отдельный кабинет с дверью в лабораторию, где работало человек десять техников и инженеров. Он усадил Терентьева в кресло и на минуту вышел к своим сотрудникам.

— Так чего ты надумал? — спросил он, возвращаясь.

— А ты предполагаешь, что я чего-то надумываю? — полюбопытствовал Терентьев.

— Предполагаю — не то слово, — поправил Щетинин. — Не сомневаюсь, так будет точнее. Тебя, вероятно, интересует, почему я не сомневаюсь?

— Конечно. Ты стал неожиданно догадливым.

— Догадаться не трудно, раз человек ходит с такой мрачной физиономией, словно настраивает себя на какие-то отчаянно-смелые решения. Уж не собираешься ли ты бросить институт?

— Точно! На время, разумеется.

Терентьев говорил уверенно, зная, что если смысл его решения и возмутит друга, то тон обескуражит. В последние дни он много думал о диссертации Черданцева. Именно на таких высококонцентрированных, запутанных по составу смесях надо проворить правильность или, точнее, практичность теории Терентьева. Лучшая из всех проверок — само заводское производство. Короче, пришло время Терентьеву двинуться в цех и там окончательно установить, какова истинная ценность его теоретических находок.

Щетинин недоверчиво усмехнулся. Против обыкновения он не кинулся немедленно в спор, не стал в возбуждении бегать по комнате. Терентьева задела его холодность. После вспышки в коридоре перед кабинетом Жигалова они помирились, но какая-то отчужденность сохранялась. Терентьев не столько хотел посоветоваться, сколько стереть эту отчужденность.

— И еще одно мучит меня, — сказал он. — Мы, как сурки, укрылись в своих норках. Дух коллективизма как-то не очень у нас развит.

— И ради развития недостающего нам духа коллективизма ты и спешишь на выручку Черданцева? — холодно уточнил Щетинин. — Этакая научная Гаганова, так, что ли? С точки зрения общих лозунгов похвально.

— А по существу?

— По существу нашей специальной работы неразумно.

— Почему же, Михаил? Помнишь, как выразился Жигалов: «Вам бы туда поехать, да разве вы поедете?» Мне было неприятно слушать… Работа эта нужная, а без моей помощи до конца ее не довести — вот что я знаю!

Раздражение Щетинина наконец прорвалось: — О Жигалове брось! В нем говорила его должность, а не он сам. Понимаешь разницу? По должности он ратует за производство, а по душе начхать ему на производство! Каждый месяц кто-нибудь из наших ученых командируется на заводы, а сам он еще ни разу туда не выбирался. За Жигалова думает его кресло, вовсе не собственная голова!

Терентьев знал, что Щетинин не уважает своего начальника. О Жигалове он без насмешки или возмущения не разговаривал. Даже в том, что директор института старается попасть в ногу с временем, Щетинин находил поводы для сарказма. Терентьеву думалось, что сам он разбирается в природе Жигалова глубже, чем пристрастный к друзьям и недругам Щетинин. Все понемногу менялось в стране. Жигалов тоже менялся. Он долго с недоверием присматривался к новой обстановке, втайне надеясь, что все это — лишь поветрие, а не глубинный закон развития. Поняв свою ошибку, Жигалов энергично наверстывал упущенное, ему приходилось труднее, чем другим, — груз с плеч сбрасывается просто, старье из души надо выдирать. У Терентьева не было причин жаловаться, что Жигалов в последние месяцы относится к нему плохо. Щетинин продолжал:

— Короче, фразы насчет проверок теории в цехе отставим! Между прочим, хочешь верь, хочешь не верь, но я опасался, что думаешь ты в эти дни как раз об этом…

— Повторяю, ты стал необыкновенно догадлив.

— Боюсь, это происходит оттого, что интересы науки мне дороже, чем тебе. Знаешь главный свой недостаток? Ты не умеешь разграничивать объективные научные явления и толкущихся около них людей.

— Ты берешься это доказать? То есть то, что интересы науки значат для меня меньше, чем для тебя?

— Разумеется! Доказательство мое будет таким. Интересы науки состоят в том, чтоб ты ни на что не отвлекался, кроме своих исследований; я это вдалбливаю в тебя много раз, повторю и сейчас. Но отговаривать тебя бесполезно: ты упрям как столб. Мне остается одно — ехать с тобою, чтоб не дать тебе там запутаться на месяцы во всевозможных цеховых неурядицах.

— Ты это серьезно, Михаил?

— Нет, если ты пошутил. Да, если ты сам серьезно…

Терентьев, растроганный, протянул руку Щетинину, тот сердито отмахнулся от нее. Трудно было придумать что-либо, менее сейчас подходящее Щетинину, чем эта поездка. У него шли к концу давно начатые собственные исследования, их надо было сводить в систему, садиться за отчет по темам — работу эту ни на кого не переложить. Но когда Терентьев стал подыскивать возражения, Щетинин прервал его:

— Чепуха! Если кому и ехать на завод, так мне, я разбираюсь в производстве больше твоего. Ты, как котенок, будешь тыкаться во все углы, путать важное с несущественным. Не спорь, одного не пущу.

Помолчав, Щетинин сказал с досадой:

— Одно неприятно, только здесь уж ничего не поправить. Я в свое время отверг тему Черданцева как маловажную. Он вправе теперь заподозрить… Шут с ним, пусть думает что хочет. Ларису с собой возьмешь? Вряд ли она захочет поехать, насколько разбираюсь в ее характере.

— Поговорю с ней, во всяком случае.

В комнате у Терентьева теперь появились новые люди: лаборантка Таня, приданная в помощь Ларисе, и монтер Михаил Прокофьевич, собиравший установку для автоматического анализа проб. Прежние вольные беседы с Ларисой во время работы стали невозможны. Улучив минутку, Терентьев сказал:

— Мне надо с вами потолковать. Может, задержимся немного после звонка?

Она подняла на него усталые глаза. У нее был больной вид. Она покачала головой:

— Я мечтаю лишь о там, чтоб скорей добраться до своей комнаты.

— Дело в том, что я уезжаю и, возможно, надолго, — сказал Терентьев.

— Пойдемте ко мне домой, — предложила Лариса, — Вы еще ни разу не бывали у меня, надо же вам познакомиться с мамой. Я столько говорила о вас, что вы заочно стали ей очень знакомым.

Терентьев согласился с неохотой. Лариса уже не раз приглашала его к себе, когда он провожал ее до дому, он всегда отказывался. Он не любил ходить в гости. Его угнетала даже мысль о торжественном чаепитии под настороженным взором добрых, но бдительных старушек. В ресторане и столовой он чувствовал себя свободней, чем на семейных ужинах. В доме Ларисы, видимо, не раз бывал и Черданцев: завтрашних мужей перед свадьбой принято знакомить с родными. Мать Ларисы, конечно, знает о ссоре дочери с женихом, знает и о том, что косвенно в ссоре виновен Терентьев, вряд ли она обрадуется ему…

Погруженная в свои мысли и ощущения, Лариса не заметила ни его колебаний, ни сомнений.

Дверь им открыла невысокая, красивая, изящно одетая женщина лет сорока. Она поцеловала Ларису в щеку, сердечно встряхнула руку Терентьеву. Он посмотрел на внутреннюю дверь, ожидая, что сейчас появится мать Ларисы.

Лариса громко рассмеялась:

— Борис Семеныч, это же моя мама! Неужели вы не узнали ее по моим описаниям? Мамочка, вот так всегда при встрече с тобой — люди теряются и не верят своим глазам. Ты поражаешь с первого взгляда!

Терентьев смущенно пробормотал извинения. Ольга Михайловна, мать Ларисы, ничем не напоминала доброй, хлопотливой, отзывчивой старушки, во все вмешивающейся и все путающей, как он привык воображать ее по рассказам Ларисы. Лариса наслаждалась эффектом. Ольга Михайловна насмешливо и ласково улыбнулась.

— А вот вас, Борис Семеныч, я узнала бы на улице, даже без знакомства: Лариса описывала вас очень точно. Проходите в комнату, что же мы стоим в прихожей?

Терентьев боком прошел в узенькую дверь, открывавшуюся лишь наполовину, и с осторожностью уселся на старенький диван. Комната у матери с дочерью была большая, метров на двадцать пять, но заполненная вещами. Для людей оставались лишь узенькие проходы и закоулочки между шкафами, диваном, столом, кроватью, этажерками с книгами и креслами. Даже стен не было видно: их увешивали ковры и коврики, картины и фотографии. С потолка низко спускалась люстра с большим оранжевым абажуром; Терентьев обошел ее, чтоб не толкнуть головою. В одном из кресел дремал огромный взъерошенный кот с седыми бакенбардами. Он неприязненно приоткрыл на Терентьева один глаз и снова сомкнул его, величественно игнорируя гостя. Кот, похоже, был истинным хозяином в этой комнате.