Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника

Шахтеры вышли его провожать. Он соскочил на хрусткую шлаковую подсыпку, и тотчас паровоз рванул состав, двинул дальше на север. За дорогой Николай заметил в темноте силуэт промысловой вышки. У подножия ее неторопливо, размеренно кланялась качалка глубокого насоса, знакомо поскрипывали тяги группового привода. Он подошел ближе, выпустил из зябнущей руки чемодан.

— Ну вот наконец и она! — засмеялся он, как будто сделал долгожданное открытие.

Гостиница, судя по вестибюлю, тоже была не захолустной и даже не провинциальной. Николая ослепили голубеющие в ярком свете колонны, богатая люстра, а на потолке под нею старательно вылепленный плафон. Отопление работало отменно…

Мест, впрочем, как всегда, в гостинице не было.

Перед дежурной, старушкой в измятой, линялой шальке, топтался невысокий, плотный в плечах парень лет двадцати, в серых валенках с отворотами и новенькой ватной паре — черные шаровары и телогрейка были шиты почему-то белой строчкой. Рабочая одежда сидела на парне как-то особенно ловко, с небрежной щеголеватостью. Ворот хлопчатобумажной гимнастерки глубоко расстегнут, а на голове лихо заломлена солдатская ушанка. Причем одно загнутое кверху ухо стояло торчком, как у молодого любознательного щенка, делающего стойку на дичь.

Старуха, как видно, отказывала парню в ночлеге, но, судя по выражению его скуластого, бесовато ухмыляющегося лица, он не очень огорчался этим.

— Сама в юности небось пела, что молодым везде дорога! — донимал ее парень. — А теперь и ночевать не пускаешь?

— Мест, сказано, нет. Только по брони, — насупившись, отвечала дежурная.

— А бронь, ее с чем едят?

— Как же это так — без брони по нонешним временам? — недоумевающе отрезала старуха и, открыв шкаф, скрылась за дверцей.

— А вдруг я в окно к самому генералу Бражнину полезу ночевать, что оно такое будет? — настаивал парень.

— Под конвой, под конвой тебя, голубчика, оттудова заберут. И правильно, если непорядок делаешь…

Парень глянул дерзкими глазами на Николая, хотя и не искал поддержки:

— Там, значит, непорядок будет, а тут порядок: человека в шею на мороз! Живи между небом и землей!

Старуха заметила наконец Николая. Он распахнул пальто, зябко ежась, не без опасения подал документы. Маленькая бумажка с лиловым штампом главка оказала магическое действие. Через минуту, совершив регистрационное таинство, дежурная протянула ему ордерок и ключ:

— Двадцать пятый номер, второй этаж, налево…

На ее столе Николай заметил распечатанное письмо с трафаретом «воинское» и понял, почему у старухи расстроенное лицо. А примолкший было парень уже без всякого озорства придвинулся к барьеру, отделявшему стол дежурной:

— Вся жизнь такая: одному — налево, другому — к черту! Имей совесть, бабка!

Николай потоптался под люстрой и двинулся вверх по лестнице. В номере включил свет и, не раздеваясь, долго стоял посреди огромной комнаты с единственной койкой и огромным столом-верблюдом на осадистых тумбах, с телефоном и письменным прибором под мрамор.

Часа через полтора, отдохнув, Николай спустился с чайником в кубовую. В коридорах было по-ночному тихо, лишь за одной дверью грустно тренькала гитара, женский голос мучил песню про синий платочек.

Свет в кубовую проникал через дверную фрамугу, было темновато и душно. Пока Николай цедил из крана кипяток, глаза попривыкли к сумраку, и он заметил в углу человека. Тот лежал на плиточном полу, прижавшись плечом к кафельной панели.

— Чайку, значит? — раздался знакомый голос, и человек приподнялся, сел. Как бы оправдываясь, добавил: — Вот что значит разница между физическим и умственным трудом! Без всяких постельных принадлежностей….

Николай завернул кран.

— Лишней койки, парень, в номере нету. А вот диван в коридоре свободный, — сказал Николай. — Нужно дежурную убедить. Только она вряд ли не уважает физический труд. Просто у нее инструкция и, судя по письму, горе…

— Да нет! Она меня не за того принимает, труд у меня вовсе не физический… — Он сдавленно засмеялся. Ручка чайника обжигала, Николай поставил его на подоконник.

— Не признает, значит? Может, специальность какая редкая? — приготовился он к новой шутке.

— Самая умственная, — сказал парень. — Я — вор. — И, прочувствовав законную паузу, добавил: — Скокарь. С довоенным стажем.

— Н-да… — не скрыл удивления Николай. — Редкий, можно сказать, случай. Только зачем же об этом объявлять сейчас?

Парень плотно охватил колени, сгорбился. Подумав, спокойно ответил:

— Это же не военная тайна. Притом с завтрашнего дня завязываю это дело вглухую, поэтому и высказаться приспичило по такому торжественному случаю.

Он замолчал, сник. Николай взял с подоконника чайник, направился было к двери, потом решительно шагнул назад.

— Слушай, пошли-ка со мной чай пить, а?

Парень замялся, вздохнул.

— Как звать-то? — спросил Николай.

— Алешка.

— Пошли! Вдвоем веселее…

Легко поднявшись, парень подхватил телогрейку и накинул на плечи.

Когда поднимались наверх, дежурная удивленно и подозрительно посмотрела вслед.

В номере Алешка хотел оставить телогрейку у порога — она была новая и стояла на полу, как колокол, — но Николай кивнул на гардероб. Из-под ушанки у парня вывалился огромный огненно-рыжий чуб, видно, совсем не признающий расчески.

Присев на стул, Алешка деловито огляделся. Глаза у него были маленькие, с прищуром, невероятно быстрые и цепкие. По-видимому, ни одна вещь не ускользала от них.

— Продовольственные карточки у меня, между прочим, на вечном хранении у завхоза, — потирая смуглой рукой колено, ухмыльнулся Алешка.

— Не беда. У меня тоже не жирно, но на двоих наскребем, — усмехнулся Николай. — Сахару нет, в вагоне кончил, зато чай плиточный и полбуханки хлеба. Московского!

— Хлеб есть, — значит, проживем, — одобрил Алешка, осваиваясь. — А вы, значит, по вольному найму сюда?

— Работать, — сказал Николай, разлив чай в кружку и стакан.

— Да-а… Ехать на Север не страшно. Вот попадать сюда — избави бог! Специальность, видать, у вас умственная?

— Инженер.

Алешка перестал жевать, легонько отодвинул от себя горячий стакан.

— Начальником?

— Почему начальником? Я по нефти… Утром явлюсь к начальству — там скажут, — засмеялся Николай.

Алексей осторожно отхлебнул из стакана, вздохнул.

— А я с утра к военкому… Не знаю, как оно выйдет. Вся моя судьба завтра как пятак полетит — то ли орлом, то ли решкой…

— Повестка?

— Не. Сам! Мне сейчас вот так на фронт надо! — он полоснул ребром ладони по горлу. — Надоела старая песня, зарок даю. Как думаете, выйдет?

Николай грелся чаем. После дороги его разморило, но он с интересом присматривался к странному парню.

— Почему не призвали в армию?

— Так я ж социально вредный! — с озлоблением воскликнул Алешка. — Дитя заполярной кочегарки. Я оттуда начинал… У меня там все — знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд! Комендант Чугреев, бывало, как подохнет таким взглядом, так до слепой кишки тебя… А тут что, тут нормальное строительство. И сам я теперь вроде как вольный человек. Но ходу в жизни нет, поскольку непрерывное знакомство с милицией. В переводе на уголовную феню — рецидив. С прошлого года, правда, разделался я: Пал Палыч, следователь, меня спас, и я зарок ему дал! А то и сейчас сидел бы…

Алешка допил чай, Николай налил ему снова, подвинул хлеб. У парня сыто заблестели глаза, он тронул Николая за рукав:

— Вот вы не поверите, что бывают добрые следователи, а? А ведь есть! На своей шкуре… Хотите, расскажу?

Николай засмеялся, согласно кивнул, отодвигаясь от стола. Протянул папиросу. Алешка залпом допил горячий чай, хитровато глянул исподлобья, прикуривая.

— В прошлом году пилил я дрова на буровой у Красного ручья. Кругом лес, зеленая тоска. Норму схватишь, уйдешь в лес малину обирать, а на душе «мы, кузнецы» куют… Кругом — природа, а ты, как гад, дрова пилишь. И конца этой песне не видно…

Он пыхнул папироской, вздохнул.

— А тут, понимаете, какое дело… В колхозе «Выль Туй»[1] медведь корову задрал. Ну, и кто-то донес в оперативный отдел, что Овчаренко — я, значит, — в котельной мясо варил и друзей-бурильщиков подкармливал сверх сухого пайка…

Николай подался ближе к Алешке.

— Ну, оперативники, конечно, заявились на буровую, землю роют, овчарки лай подняли — страх. «Где мясо?» — «Никакого мяса», — говорю. Мясо, конечное дело, было на кронблоке, полтуши говядины, но высоко больно, полсотни метров в небо! Туда никакая собака не влезет. Понимаете, какая обстановка? И хотя не нашли они вещественного доказательства, а по привычке хватают меня за шиворот — и в кондей…