Война в Ветелках - Николай Константинович Шумкин

Олимпиаде одно удовольствие «родненького помыть», купала мужа с приговорами:

— Ну и справный же ты, Трофим, будто сосовый телок из-под двух коров.

Празднование возвращения хозяина в доме Веревкиных началось засветло. Фома Лупыч успел зарезать и обделать валушка. Соседские бабы полным ходом вели стряпню. Чего только тут не было! И жареный свежий сазан, пойманный в Ембулатовке, пироги с рисом и красной рыбой, черная икра, доставленная из Январцево, тушеный картофель со свежей бараниной, жирные, намазанные каймаком блины. А какое множество сдобнушек, розанцев, ватрушек!

Нет, не успела еще война обглодать этот изобилующий хлебом и мясом степной приуральский край. Пока что клевала она хутор издали, на выбор, убирая со двора кормильцев — то отца, то сына, то брата. За них и выпили первые рюмки. Засморкались гости в скомканные, мокрые от слез платки. Чья-то баба заголосила, за ней другие. Но тут рюмки подняли за живых, за нашу победу…

Хозяйка, здоровая неуклюжая женщина, толкалась между столами — убирала пустую посуду, ставила блюда с дымящей горячей бараниной, а стаканы наполнялись сладкой, сшибающей с ног брагой. Толпящимся вокруг дома Веревкиных передавались стаканы, куски пирогов, мясо. Глядите, земляки, какая радость в доме!

— Всего вдоволь, — кричала опьяневшая не столько от выпитого, сколько от счастья Олимпиада. — Пейти, дорогие гостечки, свеженькую, сладенькую, медовую бражку… А гармонь-то али захмелела? Ну-ка нашу, русскую!..

И пошла сама хозяйка, расталкивая гостей своей тяжелой грудью, пошла на середину избы. Но только она топнула раз-другой, в пляс пошла вся изба — закачались столы, задребезжала посуда. И вспыхнула песня, выплеснулась в распахнутые окна и поднялась над душистой, отдающей ароматами трав степью.

Кто пел, кто плакал.

В углу собрались вокруг хозяина мужики, затеяли споры.

— Ежели бы не морозы в прошлом году, вряд ли устоять Москве.

— Мериканцы и англичане, те мудрят, наживаются… Вторым фронтом дразнят нас, как сладким пирогом.

— Говорят, будто они требуют, чтобы мы колхозы распустили…

— И чем оно все кончится? Снова немцы прут… Куда же еще? Вот и самолет ихний залетел.

Охрипшая гармонь в доме Веревкиных стонала чуть ли не до рассвета. Последним уходил из гостеприимного дома Чупров. Обнявшись, Веревкин с Фомой Лупычем вышли на зады и опустились за плетнем на копешку прошлогоднего сена.

— Одним словом так, — еле слышно шипел Трофим на ухо Чупрову, — либо немец нас забьет, либо обоих — и немцев, и нас, как изодравшихся петухов, мериканцы с англичанами себе в мешок положат… Понял?

Крестился Чупров, возводил глаза к небу, где ярко, перед рассветом, горели звезды. Слабый прохладный ветерок потянул со степи на хутор аромат трав.

И хоть Веревкин лег поздно, но проснулся чуть свет. Олимпиада только что подоила корову и повесила ведро с молоком под потолком в сенцах. Трофим стонал и охал от перепитого. Он вышел во двор и подставил голову под рукомойник — полоскался и брызгался, как гусь в луже. Потом наспех обтерся полотенцем, взял подойник с молоком и стал жадно глотать.

— Не цежено еще, — закричала, увидев мужа, со двора Олимпиада.

— Тьфу!.. Дай чего-нибудь холодненького.

— Сейчас, квасу со льда.

Но Трофим не стал ждать. Натянув просторную рубаху, подпоясался широким солдатским ремнем и заторопился ко двору Чупровых, где жена Фомы Лупыча Оксана в саманной кухоньке, чисто выбеленной, выбрасывала из печки то одну, то другую сковородку с блинами. Сам хозяин сидел за столом, макал блины в растопленное коровье масло и, не торопясь, ел, запивая холодным кислым молоком.

— Айда, — Фома Лупыч был рад приходу гостя. — Самый раз после похмелья — кислое молоко и блины с маслом.

Веревкин окинул взглядом кухоньку.

— Молодец у тебя Оксана Петровна… Такую немудрящую избушку светелкой сделала.

Оксану будто на крыльях подняли. Она бросила сковородник, выбежала из кухни и скоро вернулась с четвертью наливки.

— С вишневкой, от головной боли. Все как рукой сымет… Угощайся, дорогой гость. — Фома Лупыч, не торопясь, раскупорил бутыль, пододвинул две кружки, а Оксана тем временем нарезала на тарелку душистого окорока.

— Еще с пасхи осталось. Кабанчика резали.

— Спасибо, Оксана Петровна. — Трофим поднял кружку.

— А мне бы вроде и нельзя, — замешкался хозяин. — Баскарма[1] приказал срочно делать волокуши. Сено метать собираются. Ну, да уж ладно… За дорогого гостя.

И так весь этот длинный июньский день, а за ним еще три дня пил, кутил Веревкин, празднуя свое спасение от пули и возвращение к Олимпиаде.

Только случай остановил эту гульбу. На четвертый день забрел Трофим Прохорович в избу Чинаревых. А время было позднее. Пелагея только что вернулась из степи. После работы она с косой успела сбегать на Ембулатовку и выкосить указанную ей председателем колхоза заросшую со всех сторон талами лощину, где стояла по пояс трава и куда с косилкой не проехать.

Махала косой Пелагея без отдыха. И такие валы наложила — на целый воз хватит. Закончила работу, забросила на плечо косу и выбралась из лощины сквозь заросли на дорогу, где ее, вспотевшую, сразу охватил холодный ветерок. Хутор был рядом. Во многих избах уже погасли огни.

«Мои, наверное, без ужина улеглись», — подумала Пелагея про детей. Но когда вошла в избу, увидела на столе чашку — кусочки хлеба в молоке.

— Настенька, молодчина, — прошептала она и склонилась над детьми, которые сладко спали на полу, на расстеленной кошме. Сняв с себя мокрое от пота платье и повесив его в сенцах, Пелагея собралась ужинать. Есть не хотелось. Посидела с минуту, потом встала и пошла к кровати и тут услышала, как кто-то ударил в сенцах дверью.

— Как же это я забыла запереть? — хватилась Пелагея и тут увидела на пороге державшегося за ручку двери Веревкина.

— Можно? — Трофим Прохорович был пьяным. Он шагнул протезной ногой вперед, зашатался. — Извиняй, подруга.

Пелагея молчала, прикрыв одеялом наготу.

Трофим дотянулся до стола, сел на скамью, долго шарил по карманам, затем из-за пазухи достал бутылку с самогоном.

— Первачок! — Веревкин посмотрел на Пелагею, потом на самогон. — Закусить-то найдешь чего-нибудь… Может, про мужа чего спросишь — все могу рассказать. И про войну, и про германца, и даже про самого Гитлера. На все у меня свое понятие.

Пелагея знала, что про мужа Веревкин ничего рассказать не может. Егор недавно проехал на фронт, откуда написал Пелагее, что писем от него может и не быть, но