Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков

С застывшей улыбкой на губах он и полез дальше в страшное, разгневанное небо. Он не мог уже шагать прямо, держась за поручни, — лестница была так крута, что приходилось, сжавшись в тугой комок мускулов, цепляться руками за ступени и так, на четырех ногах, подниматься выше.

Свет погас снова. Николай остановился и стал ждать, когда он загорится. Но проходила минута за минутой, а на буровой было темно. «Все! — мелькнула мысль. — Совсем погас». И Николаю стало так тоскливо, так бесприютно и страшно! Он думал о том, что струсил, раскис, как девчонка, а там, внизу, ждут товарищи и, конечно, волнуются не меньше его, Кольки Перепелкина, который застрял вот здесь, между небом и землей и не находит силенки сдвинуться с места… Он представил себе, как мастер большими, огрубевшими от постоянной работы пальцами свертывает папиросу, торопливо курит ее и, не докурив, затаптывает, чтобы начать крутить новую; он представил напряженное лицо Климова, ждущими, жадными глазами глядевшего вверх, где ничего нельзя увидеть; представил Сашу Смирнова, сидящего у огромного рубчатого колеса заливочного агрегата…

Николай осмотрелся и ничего не увидел. Закусив губы, ощупью полез дальше, выше…

Сознание словно выключилось от перенапряжения и включилось только тогда, когда он уже сидел на холодном дощатом настиле площадки кран-блока и, сняв шапку, неверной, трясущейся рукой растирал горячий пот по лицу. Николай встал и посмотрел на матовый стеклянный колпак фонаря, заключенный в проволочную сетку. Фонарь был закреплен на самой «маковке» вышки. Достать до него с площадки не было возможности, нужно было вскарабкаться на полукруглый стальной кожух блока и только тогда исправлять повреждение. Ветер раскачивал плохо закрепленный фонарь, он тонко звенел колпаком, а над ним, там, где проходили провода, вспыхивала ослепительная голубая молния. Николай как завороженный смотрел на эту молнию и не знал, как добраться до нее. Вернее, знал, но боялся…

Николай вспомнил слова Еремеева, которые тот сказал, передавая ему перчатки: «Ежели что, плюнь, слазь…» Легко сказать это там, на земле. А как ты слезешь, когда под тобой сорок два метра пустоты, когда столько пережил, пока добрался сюда, когда замыкание вот оно, рукой подать?

— Эх, была не была… — пробормотал Перепелкин и надел шапку. — Помирать, так с музыкой!

Снял с себя брезентовый пиджак и фуфайку, чтобы они не сковывали движений, и остался в одной лыжной куртке. Натянул резиновые перчатки… Двигался он теперь осторожно, координируя каждое свое движение. И не была сейчас на свете силы, которая смогла бы оторвать его от стального холодного «козла» вышки, в который он вцепился мертвой хваткой…

Повреждение было незначительным — оголились и соединились провода. Николай разъединил их и зажмурился от ослепительного света, брызнувшего из-под колпака фонаря. Крепко обняв стальную трубку «козла», он стал медленно накручивать распустившуюся изоляционную ленту на один из проводов, потом сделал то же самое с другим. «Вот черти, — ругался он, вспоминая монтажников, — состряпали проводку из одних обрезков… Целого провода не было, что ли? И на изоляторах плохо закрепили, ветер сорвал и размочалил их ленту… Ну вот, кажется, все… Не так уж страшен…»

Он не додумал, не успел додумать. На какое-то мгновение он посмотрел вниз, увидел крутящийся в ярком свете снег и ему показалось, что буровая вышка падает, падает… В голове закрутилось, завертелось, перед глазами все поплыло куда-то в сторону, вниз… Он поднес руки к лицу, позабыв о том, что нужно держаться, ветер толкнул его в грудь и Николай почувствовал, что падает… Последним усилием воли он судорожно вскинул руки вперед и вверх, изогнулся, словно кошка, и… почувствовал страшный рывок, жгучей болью пронзивший плечевые суставы — он уцепился за край изгороди, опоясывающей площадку кран-блока. Теперь он висел над клокочущей пропастью… Ветер раскачивал его из стороны в сторону, как тряпку, которую повесили для просушки. «Неужели все? Неужели все? — билась в голове мысль. — Неужели?..»

По лицу, по всему телу струился холодный пот, ладони рук вспотели тоже и резина перчаток делалась скользкой, ненадежной, пальцы слабели, слабели от страшного напряжения…

«Жить! Жить!»

Он собрал все оставшиеся в нем силы и стал осторожно подтягиваться. Он чувствовал, как под курткой, на руках, вздуваются и каменеют шары мускулов… Теперь он знал, что если не выдержит, если сорвется, то руки его так и останутся полусогнутыми и никто не сможет разогнуть их… В это время порыв ветра ударил его в спину, прижал к доскам, и Николай, воспользовавшись этой неожиданной помощью, вскинул ногу на край изгороди… Тяжело перевалился через гнущиеся доски и рухнул на настил площадки…

Очнулся он от холода. Пошатываясь от усталости, не имея сил успокоить бившую его дрожь, Николай натянул фуфайку и брезентовку, посмотрел на фонарь, излучавший во тьму веселый яркий свет, и улыбнулся бледной вымученной улыбкой.

Спускался он с вышки медленно, часто отдыхая, но был спокоен. Его уже не пугали ни метель, ни пустота под лестницей, ни крутизна ступеней. Он не боялся их, ибо он победил их, и поэтому был спокоен, как всегда после работы на полатях в ночную смену.

На последней ступени он сел. Сел, посмотрел вокруг, снял шапку, положил ее себе на колено и тихо запел знакомую песенку:

Алексей подошел к Николаю и тихо тронул юношу за плечо.

— Коля!

— А? Что? — словно от сна очнулся Перепелкин и непонимающим взглядом посмотрел на мастера. — Ах, да-а… Заливку кончили?..

— Кончили, Коля. Не беспокойся… и надень шапку…

— Зачем? Мне не холодно.

— Надень, простудишься, — осипшим голосом повторил Алексей.

Перепелкин посмотрел в серьезное лицо мастера и вдруг, весело сверкнув зубами, улыбнулся.

— Можно подумать, что вы хоронить меня собрались… — И он засмеялся, как всегда, заразительно, открыто, по-мальчишески…

— Ну, что ж, — Николай поднялся и надел шапку, — это хорошо, что мы сегодня сделали заливку. Затвердеет цемент и бурить начнем… Будет нефть, много нефти, уж я знаю…

…Много еще жить Кольке Перепелкину, много. Ему недавно исполнилось двадцать два. Много лет прожить еще нужно. Но и прожив все, что ему причитается на этом свете, он не сможет забыть этой бурной, штормовой ночи.

5

Тетя Шура, видно, ждала их давно. С ног до головы залепленная снегом, она бросилась к Алексею и сразу же заголосила тонким голосом:

— Алексей Константиныч? Сынок! Что же это делается-то, а? Ды что же это такое,