Олесь Гончар - Бригантина

Сидит себе такой пришелец, ужинает с археологами возле их палаток, и ничем его не отличишь от остальных людей, перед тобой он будто бы совсем здешний, будто какой-нибудь Порфир Кульбака, а на самом деле он и есть тот, прилетевший из неизвестности на своей космической бригантине.

С наступлением темноты двое инопланетников имеют возможность совсем близко подкрасться к летнему лагерю школы, и часовой их не заметит, и овчарка не поднимет гвалта, потому что овчарки здесь нет. Засядут в виноградниках, никем не замеченные, и оттуда наблюдают за вечерней жизнью лагеря, за костром и людьми возле него, и все им будет видно до мельчайших подробностей, потому что зрение звездных пришельцев соколиное, они способны видеть сквозь тьму. Может, даже и грустно им станет, что они, как незаконные, должны держаться в сторонке, прятаться по кустам, не имея права приблизиться к людям, к их влекущему патлатому костру. И пожалеют, наверное, что нет их там, у костра, где льется вполголоса песня о бригантине, и поют ее все вместе — и воспитатели и воспитанники… Симпатяга Степашко сидит у огня почему-то грустный, а напротив стоит Марыся и высокий, задумчивый, в белом кителе, моряк, сын Ганны Остаповны. Они стоят, еле касаясь плечами друг друга, и пальцы их рук за спиной словно бы сами собой сплелись в нежности, и моряк так пристально смотрит на пламя, будто заворожен зрелищем огня. Марыся же тихо напевает вместе со всеми.

Потом вечерняя линейка начнется, будут отмечать трудяг, тех, кто проявил себя на сборе лекарственных растений. В шортах, в зеленых безрукавках выстроились все, на головах — бравые синие пилотки. Среди передовиков и Гайцан, и Рыжов, и даже Карнаух, его, шкета, тоже зовут занять место среди правофланговых, на сколько-то там больше, чем другие, насобирал полыни да полевой ромашки. Велика ли трудность?! Кульбака им того добра тонну бы насобирал, да вот только отлучен от дела, какой-то бес камышанский водит его окольными дорогами.

Голоногие, загорелые ангелочки вытянулись по команде «смирно», Валерий Иванович громко поздравляет победителей, и капитан от шефов обращается к ним с приветственным словом: призывает быть трудолюбами, людьми мужественными, честными…

— Растите лучшими, чем мы. Хотя Родина и на нас не жалуется, собрались тут люди толковой, не пустоцветной жизни!

Именно на Карнауха шеф обращает внимание всех присутствующих:

— Кто скажет, что этот малыш, энтузиаст, который собрал пуд ромашки, пережил меньшую радость, чем тот, кто целыми днями баклуши бьет, бездельником живет, бродяжничает где-то? Жить бездельником — это же величайший позор!

Слово шефа вроде и было нацелено по несчастным инопланетникам, казалось, тот старый капитан и сквозь тьму видит, как они — сущие ведь бездельники! — воровато притихли, затаились за лагерной зоной в виноградных кустах. Неизвестно, имел ли он их в виду, но они почувствовали стыд.

Потом они наблюдают, как лагерь укладывается спать, как хлопцы, помыв ноги перед сном, разбегаются по своим шатрам, и вскоре все затихает. А утром флажок снова взлетит над «Бригантиной», чтобы, вспыхнув в утреннем солнце, весело реять над лагерной мачтой в течение дня.

Каждое утро трубит, поет навстречу солнцу смуглый лагерный горнист — Юрко-цыганчук, затейник и танцор, которого за образцовое поведение этой весной могли бы и совсем отпустить из спецшколы, но он сам попросился, чтобы оставили, потому что привык, освоился, и лагерная дисциплина нисколько уже его не угнетает, и как горниста никто его не превзойдет. Правда, когда коня, пусть хоть издалека, увидит, тогда держи его, учителя смеются: «Цыганские гены дают себя знать!»

Как веселая трудовая республика загорелых стриженых людей — таким сложился этот лагерь над урочищем Чертуватым. Палатки, что раскинулись по вершине холма, с большим рвением устанавливали сами воспитанники, об этом мечталось в свое время и Порфиру, еще заранее просил Марысю Павловну: «Вы ж меня возьмите шатры разбивать». Однако все это вырастало здесь уже без него, без него обживалось. В каждой палатке, как в бахчевом шалаше, пахнет душистым сеном, крепко спят на нем воспитанники после работы и беготни в течение длинного летнего дня. Не одному из них еще зимой мечталось о таких палатках, где и перед сном наслаждаешься благоуханием степного разнотравья, бессмертников, полыни, васильков… Как в сказке говорится: «На цветах спишь, звездами укрываешься». После ночи, когда вместе с утренней зарей горнист-цыганенок проиграет лагерю подъем и хлопцы с веселым гамом вылетают из своих шатров-бунгало, их и здесь, у палаток, встречают цветы: отряды соревнуются на этот счет, у каждой палатки стоят керамические вазы-амфоры и в них целые снопы полевых цветов — те же бессмертники, васильки, ромашки, и никто эти вазы до сих пор не разбил!

«Бригантина» — лагерь труда и отдыха, так это называется. Клинышек твердой целины-неудобки на взгорье, и нет тут никаких оград, ни проволоки, ни камня, даже плугом не пропахана межа лагерной зоны… Вместо кирпичной стены, как и обещал Валерий Иванович, оставлена лишь символическая «ромашковая стена», которая тянется по меже лагерного поселения. Обкосили с этой стороны, прокосили с той, оставили только узенькую полосу дикой жесткой травы, прокрапленной ромашками и васильками, — это будет межа! Вот ее без разрешения не переступи!

И что самое удивительное, никто до сих пор не нарушил правила, не переступил ромашковый барьер, словно бы он был выше каменного, словно ток был по этим цветам пропущен. Горн поднимает воспитанников рано, со всех ног бегут на зарядку, после нее — умываться вниз к затону, где вода такая тихая, красивая и праздничная, и привяленный цвет акаций, осыпавшись, плавает в ней… Оттуда бегом на завтрак, где чуть ли не каждый взмах ложки надо делать по команде, а потом вскакивай — и на борт грузовика, чтобы ехать с песнями на работу, на те совхозные поля, схема которых выставлена на большом щите посреди лагеря. На той схеме все обозначено, заштрихованы все ваши архипелаги: где плантации виноградников, где горох, где огурцы… Что же касается лекарственных растений, то они всюду, умей только находить их… Хлопцев на работу подгонять не приходится, сами стараются выполнить норму в утренние часы, пока зной не ударил. А в часы полуденного зноя от них, смугляков, так и закипит вода в затоне Чертуватого, от всплесков, от веселого галдежа по всему урочищу пойдет эхо, с разгона, с береговых круч будут сигать вниз головой, состязаясь, кто глубже нырнет да дальше вынырнет.

И так до самого вечера.

Не скажешь об этих стриженых, что их очень уж угнетает и приневоливает та межа травяная, которую без разрешения не имеешь права переступить. По лагерю ходи сколько хочешь, под навесом, где обедают, тебя встречает веселое правило: «Добавки просить не стесняйся, ты ее заработал!», гуляя, можешь забраться на самую высокую лагерную точку, и будет тебе на сто верст видно во все стороны: увидишь окутанные солнечной дымкой далекие берега широко разлившегося гэсовского моря и степи с древними курганами… Рейсы «Бригантине» предстоят как раз в те степные просторы, где бахчи и кукуруза, где горох и морковь ждут твоей тяпки и в отяжелевших от яблок садах будут рады твоим ловким рукам… Бывает, однако, что остановится перед щитом со схемой полей маленькая фигурка, увидишь юное личико, серьезнее своего возраста, подернутое задумчивостью; стоит мальчуган, изучает штрихованные свои архипелаги: вон еще сколько надо прополоть… А бурьян жилистый, а ряд длинный… И солнце печет… И к маме хочется…

Но, вооруженные тяпками, вместе с солнцем, ежедневно — в рейс и в рейс…

Ганну Остаповну мальчишки щадят, чуть солнце повыше, они ей сразу: «Ганна Остаповна, дальше мы без вас… Идите в посадку, в тень!»

— Да ведь разбежитесь!

— Не разбежимся. Хоть и хочется, хоть так и подмывает удрать, но вас не подведем!

И настоят, чтобы шла она в холодок, потому что все знают: ей на жаре нельзя, у нее — сердце… Не так легко поле жизни перейти, будучи вдовой. А никогда не жалуется, не плачется, наоборот, и сама еще кого-нибудь из молодых подбодрит: «Минутному не поддавайся… За годы своей работы я всего нагляделась, все педагогические реформы пережила… И сейчас не успокоюсь, пока этих басурманов не выведу в люди…» В окрестных совхозах лучшие рабочие, агрономы, виноделы — они из тех, что у нее когда-то сидели за партой. Уважают тут ее. Когда надо было послать в Москву на Конгресс мира делегата, выбрали Ганну Остаповну, с индийскими женщинами там познакомилась, видела японца, обожженного в Хиросиме атомной бомбой.

В сумочке у нее — всегда валидол, она о нем отзывается шутливо: «Вот моя полынь. Как прикрутит — под язык, а потом опять за свое…» Вот почему не могут хлопцы позволить, чтобы их Ганна Остаповна да в такую жару с тяпкой нагибалась… Они уж и за нее потрудятся, а она пусть себе сидит в холодочке лесополосы да вяжет сыну свитер из овечьей шерсти.