Когда зацветут тюльпаны - Юрий Владимирович Пермяков

— Глупенькая ты, Настя, — принужденно засмеялась Галина. — Чего же ты боишься? Просто вызвали меня на экстренное совещание и все…

— Да какое же совещание в такую рань? Люди-то спят еще, а ты — «совещание»…

— Успокойся, Настя, прошу тебя. Ложись в постель и успокойся. — Галина чмокнула ее в теплую, пахнущую парным молоком щеку и направилась к двери. — Пойдем, Раиса…

Настя шагнула, вытянув руку, следом за Галиной и Раисой. Она хотела остановить их, сказать, но дверь захлопнулась, впустив в комнату холодный воздух.

На руках проснулся и закричал ребенок — Николай Иванович.

— Ой, да замолчи ты! — прикрикнула на него Настя. — И без тебя тошно!..

Но Николай Иванович не унимался. Он бил тонкими ручками и ножками и, покраснев от натуги, кричал громко и тонко: уа! уа!

Настя заходила по комнате.

Привычные слова незатейливой песенки сами срывались с языка, не мешая думать… Было так тревожно и тоскливо на душе и за Ивана, и за Галину — за всех…

3

…Он никогда не видел моря. И вот он — у моря. Ленивые тугие волны, похожие на жирные лоснящиеся спины тюленей, накатываются на песчаный берег.

Волны появляются где-то далеко, у самого горизонта, и бегут, бегут к берегу, звеня, ударяясь друг о друга, догоняя друг друга.

Он никогда не видел моря. И теперь, глядя на эту живую, кишащую волнами пустыню вод, пугается. Он почему-то уверен, что волны, похожие на тюленей, хотят смыть его с берега и поэтому так настойчиво, одна за другой, ритмично ударяются о берег у его ног, и, тихо скуля, облизывают его ступни. Они, волны, как бы просят прощения за то, что они хотят сделать. И тогда, томимый предчувствием, со стесненным дыханием, он срывается с места и бежит к широкой беломраморной лестнице, которая уступами ведет к вершине высокой горы, покрытой спасительной зеленью деревьев, где можно спрятаться, затеряться, как иголка может затеряться в стоге сена. Там его никто не найдет… Там жизнь! Там спасение от страшных холодных прикосновений горько-соленых волн, порожденных неведомыми глубинами моря. И он бежит по ступеням лестницы, прыгает через одну, две ступени, но, и не оглядываясь, чувствует, что по его пятам, настигая, движется огромная волна моря с черной маслянистой спиной, с грязно-седым загривком. Он задыхается, но бежит. Ему душно, невыносимо душно. В глотке у него все пересохло, и язык стал словно деревянный, шершавый и неповоротливый. Он хочет закричать от дикого ужаса, обуявшего его… и не может — вместе со слюной в глотке пропал и голос. Он знает, чувствует, что он смог бы закричать, но для того, чтобы издать хоть один-единственный звук, нужно остановиться и смочить горло… Но он не может остановиться. Сзади, грозно рокоча, настигая его, движется живая масса воды, вздыбленный, клубящийся водоворот… И он бежит, бежит, бежит, жадно глотая горячий воздух раскрытым пересохшим ртом… И вот площадка — кончился первый уступ лестницы. Но откуда здесь появился этот старик с серой козьей бородой и остекленевшими бутылочными глазами?.. Старик раскидывает навстречу ему длинные костлявые руки и хриплым голосом кричит:

— Ты кто?!.

И он спрашивает себя: «Кто я?» Но не знает, кто он. Он забыл, кто он. Он знает, что кем-то был, его как-то звали, но теперь не знает этого, теперь он забыл об этом.

— Кто ты?!. — орет, посинев от натуги, старик. («Кто я? — словно эхо отдается в нем, им же самим заданный вопрос, и этот вопрос звучит где-то в темной пересохшей от жажды глубине его смятенного существа). Он не отвечает старику, потому что у него нет голоса, и он не может ответить, хотя и хочет ответить. Тогда он хватает старика и бросает его в наползающую волну. И волна, жадно чавкнув, проглатывает старика… Она отступает, тает, разбиваясь на звонкие осколки, ручейками сбегает по мраморным ступеням лестницы и поет чистым, звонким голосом:

— Ты убил профессора, — говорят ему двое. — Он хотел заменить тебе мозг, но ты убил его… И поэтому ты сейчас тоже умрешь. Молись богу!

У этих двоих нет лиц. Вместо лиц у них серые пятна. Но они знакомы ему. Он видел их где-то. Он знает их, но кто они? У них толстые жилистые руки, похожие на толстые стальные канаты. Этими руками они держат его и заставляют молиться богу.

— Мы знаем тебя, — говорят они. — Ты — Алексей Кедрин. Ты — преступник. Ты убил профессора! Молись богу! («Я — Алексей Кедрин? Ну да, я — Алексей Кедрин! — радостно отдается где-то в глубине его существа. — Но разве они не знают, что я не верую в бога и не знаю молитв?»). Но они настаивают:

— Молись богу. Сейчас ты умрешь.

И он начинает петь молитву:

Двое гогочут громовыми голосами и скрываются, бросив его посреди степи, в которой цветут тюльпаны… Много тюльпанов! А он лежит, смотрит в высокое чистое небо и думает: «Когда же конец?»

* * *

Но конец не наступал. Организм боролся за жизнь, не хотел умирать. Алексея на самолете перевезли в город (согласился все-таки пилот полететь). Местный хирург сделал ему операцию, удалив из пробитой головы косточки черепа, наложил швы. Но Кедрин не приходил в сознание. Из области вызвали старого заслуженного хирурга. Пришлось делать повторную операцию: из-под пробитого черепа была извлечена еще одна тонкая крошечная косточка. Швы наложили снова… И жизнь победила. Упала температура, прекратился бред, и Алексей, не приходя в сознание, впервые забылся в спокойном долгом сне.

— Поразительно сильный организм, — сказал хирург из области, отходя от постели больного. — Поразительно… Не понимаю, как он выжил?..

4

И вот пришел в степь февраль. Ядреные морозы сменялись многодневными метелями, метели — короткими оттепелями, и тогда на карнизах барака появлялись толстые длинные сосульки. Оттепели опять уступали место морозам. Но бурение скважины не останавливалось. Буровики упрямо, метр за метром, продвигались к заветной цели — к кладовой земли.

Наконец настал этот долгожданный день. Ребята Климова собирались на вахту, как на праздник. Шутки, смех, торжественное выражение лиц. Кто-то придумал повязать на рукава «именинников» красные повязки. Согласились. Отыскали кусок красной материи, порезали на ленты, и теперь эти алые полоски можно было увидеть на рукавах и у Ивана