Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега

— Никак и он сам жалует?

В коридорчике действительно послышались тяжелые мужские шаги. Заскрипели старые половицы. Дверь отворилась. Загородив собой весь пролет в дверях, стал человек с литым упрямым лицом. Особенно запоминались на нем густые и короткие — словно обрубленные — брови.

В руках он держал свернутый плащ, в котором шевелилось что-то живое. Прежде чем я сообразила, в чем дело, в комнату мимо ног проскочила небольшая рыжая собачонка и забегала вокруг стола. На лице Андрея Ивановича появилось мальчишеское просящее выражение:

— Бабушка Аграфена, ты только не бранись, ладно? Шел вон мимо магазина, а там собачонка эта… Ощенилась она, а мальчишки травят ее — не понимают ведь, что тоже живая тварь. Ну, я и взял их всех. Пусть живут.

Только теперь я заметила, что он под хмельком.

Бабушка Аграфена вздохнула:

— Господи! Да разве с тобой поспоришь? Неси уж в сарай, что мне с тобой делать! — Обернулась ко мне. — Вот, видела, дочка? В доме пять кошек живет — все он же вот так натаскал. А теперь еще и собака щенная. Медведя разве привести? Только и осталось… Спьяна-то он добрый — всякую тварь ему жаль.

Андрей Иванович улыбнулся.

— Ладно, бабушка, на людей-то наговаривать — кошек сама привела. И не пьяный я вовсе. Так спрыснули малость план, и все. Разве ж можно без этого? — Краем глаза покосился на меня: — Уж извините, я сейчас вернусь…

Старушка еще повздыхала, но уже легко:

— Ох, беда! Зверинец прямо, а не дом… Что гам кошки! Горностай ручной в кладовке живет. Вот так постучу в стенку — выбегает.

Андрей Иванович вернулся скоро.

— Бабушка, чаю хочется — страсть!

И по тому, как ласково протянули чашку старые руки, я поняла, как дорог ей, наверное, этот несуразный человек.

Он внимательно посмотрел, точно хотел узнать, какое впечатление произвела на меня вся эта сцена. В темных глазах медленно гасли смешинки.

— И надолго вы к нам?

— Еще не знаю…

— Оставайтесь подольше! Разве за два дня море узнаешь? А вам ведь о море писать. У нас здесь все:. И люди и дела — от него. Узнаешь море, тогда и людей поймешь..

— Вот вы мне его и покажите, ладно? Возьмете на ночной лов?

Андрей Иванович нахмурился. Дело известное: баба на сейнере — улову не быть. Здесь все так думают. Но вдруг улыбнулся.

— Укачает вас в доску.

— А вот и не укачает!

— Ну что же, быть по-вашему, возьму.

Бабушка Аграфена закивала головой:

— Посмотри, посмотри, милая, на наше море. Щедрое оно, сколь годов людей кормит. И красивое. Только вроде девки, с характером — не всякому свою красоту откроет.

Я заметила, что Андрей Иванович раза два украдкой поглядел на часы.

— Вы, может, торопитесь куда-то?

Он нахмурился.

— Нет. Это я так.

Еще через минуту, передавая ему стакан, бабушка Аграфе-,на дипломатично сказала:

— Я, чай, картина-то в клубе скоро начнется?

Он вдруг грохнул кулаком по столу.

— Ну и что — картина начнется? Наташка, что ли, ждет? Пусть ждет!

Бабушка Аграфена всполохнулась:

— Ты чего? Опомнись!

— Чего опамятоваться! Мне жена нужна, а не бабий командир. Тонька вот понимает… А этой неизвестно чего и надо. Что я, не прокормлю ее с девчонкой? Заладила свое: работа, работа…

Он встал, оглянулся. Видимо, снова вспомнил обо мне. Глухо сказал:

— Извините… — и побрел из комнаты.

Бабушка Аграфена стала убирать со стола. Обиженно гремели чашки, но она не сердилась. Даже больше — я видела, что она считает его правым. Ведь на море добытчик — мужчина. На том она и век свой прожила.

Я вышла на улицу. Внизу на косе у клуба орал все тот же испорченный репродуктор:

Хорошая, душевная песня гибла от жестяного скрежета. Я подумала, что там, внизу, стоит, наверное, и ждет Наталья.

И песня царапает ей душу жестяными когтями, и некому выключить равнодушную тарелку.

За ужином Настенька вдруг пронзительно посмотрела на меня.

— Я слышала, вы с Андреем Ивановичем в море идете?

— Да… Договорились сегодня.

С Настенькой мы видимся только за столом. Весь день она в школе. Там начался летний ремонт, поэтому у нас даже в чае вместо сахара — мел, а на лице у Настеньки белые веснушки известковых брызг. От этого она выглядит еще моложе и уж вовсе несерьезно.

Сегодня меня целый день не было дома, а сейчас я сразу поняла, что у Настеньки есть ко мне какой-то важный разговор. По глазам увидела.

— Вас, может, будут просить Иринку с собой взять — вы не берите!

— Кто будет просить? Почему — не берите?

Настенька быстро-быстро затеребила уголок скатерти.

— Ну… Мать ее… Знаете, рыбаки не любят женщин в море брать… А девчонка давно просится. Одну бы ее не взяли, а с вами… Но вы не берите, ладно?

— Совсем не понимаю — почему?

Настенька укоризненно сморщила губы — неужели нельзя без вопросов?

— Потому что я с Тоней дружу — вот почему! Они с Андреем Ивановичем пожениться собирались, а тут… Эта приехала. Нарочно ведь, нарочно она девчонку с ним посылает!

Я вспомнила белую ночь, живые солнечные лучи цветущих рододендронов, вспомнила глаза Натальи.

— Настенька, вы несправедливы. Они же любят друг друга! И никто тут ни в чем не виноват.

— Не виноват?! А Тоня как же? Дурочка она, я бы на ее месте давно в партком пошла! Пусть знает…

— Не пошли бы и вы. И ей не стоит идти.

Настенька оставила в покое скатерть и с интересом посмотрела на меня. Злости — как не бывало.

— А почему?

— Потому что разбитую посуду как ни клей, все трещины будут. Какая же это семья, если людей палкой друг к другу гнать надо? Я, например, считаю, что таким путем много зла делается. Ведь по-настоящему обиженная и слабая женщина жаловаться никуда не пойдет. А часто ли люди могут отличить настоящее горе от поддельного? Настоящее горе невыразительно и порой со стороны даже смешно. Трудное это дело — помочь человеку в любви.

— Так, значит, вы считаете… я не права? И не должна защищать Тоню? — Лицо у Настеньки стало совсем детским: внимательным, готовым поверить.

— Здесь — нет. Какая же эта защита — поддерживать в человеке чувство оскорбленного самолюбия? А ведь в любви это всегда так. Любовь — чувство хрупкое, оно умирает сразу, как только уходит вера. Обида и ревность живут годами, но ведь это уже не любовь!

Настенька вздохнула легко, поднялась из-за стола.

— Странная вы какая… Другие так не говорили. Ладно. Берите с собой Иринку. Я больше ничего не скажу.

…Но меня никто не просил. На согретой солнцем улице было пусто. Взрослые работали, дети убежали к морю или на сопки. Слишком долго все ждали тепла и солнца. Я пошла вверх — к домику Натальи.

За несколько дней кусты вокруг него разрослись еще гуще, домик совсем спрятался за стеной ольховника и цветущей белой спиреи. А возле дорожки уже выстроились красноватые стрельчатые ростки кипрея — ждали лета.

Я подошла к двери, постучала. За дверью торопливо прошлепали босые ноги. Она отворилась. На пороге стояла Иринка. Но по ее глазам я сразу поняла — ждала она не меня.

Иринка нахмурилась и потянула дверь к себе.

— Мамы нету… После приходите.

— Да я не к маме твоей пришла, а к тебе.

— А зачем? — Иринка все не отпускала двери.

— В море хочу тебя взять с собою.

Дверь изумленно распахнулась во всю ширину, и так же широко распахнулись глаза девочки.

— Верно? А когда?

— Сегодня.

— Ой!

— Ну так что же, пригласишь меня хоть в дом-то войти или нет?

— Идите… — Иринка совсем засмущалась и не знала, что сказать.

Мы вместе вошли в маленькую очень чистую кухню. Здесь топилась плита и пахло дымом. На окне в консервных банках росли красная герань, столетник и неожиданные здесь нежные лиловые цветы дикого прострела.

— Это ты тут цветы развела?

— Нет… Это мама. Она их любит. Ей бы только по сопкам ходить. А я море люблю. Я капитаном буду. Ведь можно же девочкам капитанами, да?

— Можно, конечно…

Иринка с трудом передвинула на плите тяжелую кастрюлю.

— Помочь тебе?

— Не… Я сама.

За моей спиной отворилась дверь, пахнуло свежим запахом молодой лиственницы. Я обернулась.

На пороге, согнувшись под низкой притолокой, стоял Андрей Иванович. Он держал, ведра с водой. В медвежьих темных глазах его была досада. Смотрел не на меня, на Иринку. Она потянулась к нему глазами, всем телом, но не сдвинулась с места. Вдруг взяла меня за руку и потерлась о нее щекой. Но я чувствовала, что это не моя рука, а его, и все, что она делает, принадлежит не мне. Глаза Андрея Ивановича потеплели.

— Подружились, значит? А я думал…