Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега

Какая-то женщина поравнялась со мной, взяла под руку. Только по быстрым движениям я узнала Нину Ильиничну — лицо она прикрыла пестрой косынкой. Из-под косынки были видны лишь глаза да две неровные светлые оспинки на переносице.

— К нам идете? Это хорошо. А я думала, погоды испугаетесь. Награды сегодня вручать будем. И сюрприз один вас ждет. Такой материал получите — сразу напечатают. Я же не зря просила вас остаться.

Говорила она весело, но глаза не смеялись. Наверное, тоже от усталости — ведь путина была и за ее плечами…

…Собрание началось так же, как испокон века начинаются все собрания, — с длиннейшего доклада директора рыбозавода. Говорить он не умел и добросовестно читал заранее написанный текст.

Лицо у него было хорошее — сильные обветренные скулы, зоркие глаза. Дело свое этот человек знал, а рассказать о нем просто не мог. Но никто не обижался: другого и не ждали.

Как и на всех собраниях, в зале шла своя тихая жизнь взглядов, незаметных жестов, приглушенной вражды и скрытых симпатий.

Низкий зал клуба напоминал склад для какой-нибудь дорогой продукции. Только по стенам висели портреты, украшенные пучками дикой зелени. Сладко пахло лиственницей и приторно-модными здесь духами «Красная Москва».

Наталью я увидела сразу, как вошла. Она сидела чуть в стороне от всех. Такая же нарядная, как и все, с таким же, как у всех, торжественно замкнутым лицом. Алой полоской выделялись на лице накрашенные губы. Это старило ее, но это тоже была мода.

Тоню я не видела, но чувствовала, что она здесь. С ней было связано уже привычное мне чувство тревоги.

Собрание шло своим чередом. Кончился доклад. Мужчины потянулись на улицу — перекурить, но большинство тут же вернулось: ветер все крепчал. На улице невозможно было зажечь спичку, ветер мгновенно срывал и уносил хрупкий огонек.

Женщины курили, не вставая с мест, мужским жестом чиркали спичками в ладонях. Стало нечем дышать. Попытались открыть окно, но ветер ворвался в него так яростно, что со стены упал портрет. Окно закрыли.

Когда все снова занимали свои места, я увидела Тоню. Она села почти напротив меня. Угрожающе спокойная. Глаза спрятала — опустила голову.

И тут же я заметила и Андрея Ивановича. Он сразу увидел Наталью и пошел к ней, но на полдороге замялся. Тоня подняла голову, и я почувствовала, что ее взгляд, словно веревкой, опутал ему ноги. Он неловко уселся на край скамейки за спиной Натальи. Она не обернулась. Только помада на губах как будто стала еще ярче.

Так они и сидели. Три человека, скованных одной цепью, и ни у кого не было силы порвать ее…

Теперь слово взяла Нина Ильинична. Она читала длинный список награжденных. Ничто не изменилось. Но у меня было чувство, что с каждой названной фамилией невидимая цепь натягивается все туже.

В зале было душно и жарко, а в окна все отчаяннее бился ветер, заглядывали рваные полосы туч. Мне казалось, они садятся на крышу над нашей головой и оттого все труднее дышать, все острее чувство тревоги.

«…Значком «Отличник социалистического соревнования» — резальщицу разделочного цеха Наталью Гавриловну Смехову…»

Я поняла: вот оно… Вот он, сюрприз! И сейчас же хлестнул по нервам голос Тони:

— Это за какие же такие заслуги ее награждать?

В зале зашумели. В этом шуме я уловила сочувствие. Я знала — за спиной Натальи в эту секунду ширится пустота. Одна, совсем одна… И только единственный человек оставался ей. Он был рядом — и его не было: Андрей Иванович низко опустил большую темноволосую голову.

Тоня встала и на виду у всех пошла прочь из зала. Шла медленно, глаза полыхали торжеством. На ходу протянула ладонь какому-то парню, он отсыпал ей мелких кедровых орешков. На пороге оглянулась, сплюнула шелуху с широких губ.

— За такую работу прежде иначе жаловали!

— А почему не наградить? Чем она хуже других? — ответил Тоне чей-то молодой звонкий голос.

Тоня молча повернулась, ушла. Зал шумел. Захлопали откидные сиденья. Я знала: Наталья была уже не одна. Она победила, но, наверное, даже не почувствовала этого.

Она быстро встала со своего места и не пошла — побежала к выходу. Я пошла за ней.

На пороге меня оттеснило плечо Андрея Ивановича. Он первым кинулся навстречу ветру.

Что с ним было? Может быть, только сейчас понял, что произошло: не все люди соображают быстро.

Он бежал вверх по каменистой улице далеко впереди меня. Ветер теперь дул в спину, но от этого было не легче — его неожиданные удары валили с ног. Я спотыкалась о камни, раза два упала и, наконец, потеряла капитана из виду.

Вокруг была пустынная, пронизанная ветром улица. Даже окна домов словно зажмурились, прикрытые ставнями. Пробежали куры с растопыренными хвостами. Откуда-то с сопок донесся сдавленный грохот камнепада. И низко-низко, как стаи черных птиц, летели обрывки туч.

Я подумала, что мне незачем идти наверх. Нет, незачем… Но как я хотела счастья Наталье! А еще больше — Иринке…

Возвращаться на завод уже не было смысла. Я повернула домой. Ветер все не унимался.

К ровному шуму ветра за окном прибавился еще какой-то звук. Я прислушалась — стучали в стекло. Настойчиво, тревожно.

Раньше меня к темному окну пробежала Настенька. Открыла форточку. Ветер сейчас же швырнул в нее горсть песка и брызг.

— Вставайте! Беда в поселке! — услышала я чей-то задыхающийся голос. — Ребятишки в море ушли…

— Кто? Какие? — осевшим от испуга голосом спросила Настенька, но я уже знала кто.

Он был так нужен Иринке — прекрасный остров в море, где живут добрые звери и рыбы рассказывают людям обо всем, что есть на свете! Она должна была его найти! Как я не поняла этого еще там, возле старой шхуны?..

Но почему именно сегодня, именно в такую отчаянную погоду?

Настенька, уже почти одетая, подлетела ко мне.

— Вот! А вы еще защищали эту Наталью! Девчонка пропадает в море, а она и не знает об этом! Хороша мать!

Теперь я поняла все. Точно своими глазами увидела домик возле сопки и Иринку у окна, где давно отцвели прострелы.

Она ждала мать… Долго ждала. Но у Натальи было свое горе, своя обида.

Он догнал ее, наверное, недалеко от дома. Возможно, Иринка даже видела их в окно. Они ушли, занятые собой, и девочка осталась одна.

Ничего этого я не сказала Настеньке. Некогда было. Я просто потеряла ее из виду, как только вышла на улицу.

Ветер проносил мимо меня тени бегущих людей. Луны не было. В черной пропасти неба резко мигали лишь яркие звезды. И мерно вздрагивала земля от ударов волн невидимого моря.

На пирсе одним живым теплым комом сгрудилась толпа людей. Тут уже не осталось ни врагов, ни друзей — были просто люди. А перед ними, чуть не хлеща по ногам, бесилось море. Огромное и неодолимое, как в древности…

Кто-то зажег электрический фонарик. Луч света скользнул по лицам и на секунду осветил двух женщин у самого края пирса. Впереди всех.

Они стояли рядом и бесконечно далеко. Две соперницы. И обе ждали, каждая для себя. У меня мелькнула мысль: «А вдруг опасность помирит? Бывают же чудеса…»

И точно в ответ на эти мысли, сквозь шум ветра я услышала голос бабушки Аграфены, она чуть не кричала мне в ухо:

— Видишь, как стоят? Точно подруги. А я вот помню, так-то две бабы ждали мужика, да одна и оступилась. Ночь темная, кто будет виноват?

Старуха стояла рядом со мной, не отворачиваясь от секущего ветра. Даже в темноте я видела, вернее, чувствовала, как остро блестят ее глаза. Чего только они не видели за долгий свой век!

Мне стало холодно и страшно.

— Андрей Иванович, как услыхал, — продолжала старуха, — тут же набрал рыбаков, кто посмелее, да и в море… Сейнер-то чуть у причала не перекинуло. Хоть бы сами-то живые вернулись…

Луч фонарика вспыхивал и гас. И всякий раз я видела на миг чьи-то глаза, стиснутые руки, напряженную линию плеч. Словно детали одинаковой во все века картины большого человеческого горя.

Время шло, и я не сразу поняла, почему вдруг в общей темноте предметы начали отделяться друг от друга. Сплошной темной массой стояли люди, но впереди них уже ясно обозначались мачты причаленных сейнеров. Смутной давящей громадой выступили из тьмы сопки на берегу. И наконец, где-то очень далеко мелькнула слабая серебристо-туманная полоса. Наступал рассвет.

Ветер точно бы стих немного, но море не унималось. Только теперь в бледном немощном свете ненастного утра оно уже перестало быть огромной таинственной силой.

Жестокое северное море в свинцовой броне волн. Грозное, но давно знакомое людям. И почему-то мне стало спокойнее. Может быть, просто оттого, что человеку всегда спокойнее, когда он видит опасность.

Кажется, и у других было такое же чувство. Человек пять-шесть даже попросту пошли домой, разговаривая о чем-то своем. За ними по одному, по двое потянулись остальные. В жизни поселка бывали и не такие беды…