Петр Шумский - За колючей проволокой

…Здоровый организм и огромное желание жить спасли Дениску. Но все же прошло несколько недель, прежде чем он встал на ноги.

Где-то, далеко за Гродно и Ломжей, дрались товарищи, а здесь, в этой тихой лесной деревушке, куда попал раненый Дениска, не было сейчас ни пилсудчиков, ни красных: фронтовые дороги прошли стороной.

И вдруг за окном избушки потянулся обоз. Дениска стоял посередине комнаты — опираясь на палку, учился ходить, — когда заскрипели телеги, неторопливо зацокали копыта.

Дениска еще не успел решить, надо ли ему прятаться, а один из обозников уже, приоткрыв дверь, несмело попросил воды.

— Батюшки! — обрадованно воскликнул Дениска. — Наши!!

Возчик оглянул комнату, вошел:

— Здравствуйте, люди добрые!

— Здорово, братишка! — захромал навстречу ему Дениска. Он сунул в карман наган и, не найдя шапки, махнул рукой: — Вы меня к Гаю, в третий конный корпус, не прихватите?

— А что ж… Как-нибудь доедем. Нам бы только воды, хозяюшка…

— Это можно.

Обозники истово пили воду, поили коней. Пожилая крестьянка, все эти долгие недели выхаживавшая Дениску, просила их:

— Вы его берегите, он еще слабый… — и глядела на Дениску, по-матерински грустно улыбаясь.

Обоз тронулся.

— Прощай, Дениска! — сказала она.

— Прощайте, мама! — Он назвал эту чужую, но дорогую ему женщину самым родным, самым нежным именем.

Медленно плелся обоз по степной дороге, уходящей далеко за горизонт.

— Не знаешь, где теперь фронт? — спросил Дениска возчика.

— Как — не знаю? К Висле подходим! — словоохотливо ответил возчик. — Только теперь у пилсудчиков силы прибавилось — свирепо бьются… А нашим трудно — далеко заскочили: ни еды, ни патронов. Когда еще обоз до полка дотянется, а ведь бой не ждет…

Была в словах ездового смутная, тяжелая тревога, но они скользили мимо Дениски — не хотелось ему думать ни о чем дурном, слишком прочно он верил в наше неизменное боевое счастье.

Ехали днем и ночью, торопились нагнать ушедшие вперед дивизии.

Дениска, покачиваясь на подводе, лежал, глядя в небо, такое же молодое, каким он видел его, придя в сознание после атаки… — «Скоро буду в полку», — мечтательно думал Дениска.

Вот уже второй день полк топтался на месте: с ходу переправиться на тот берег не удалось и теперь приходилось накапливать силы, обстоятельно готовиться к форсированию водной преграды… А ведь не только день — каждый лишний час был дорог…

Остро отточенной шашкой белела в темноте река. У переправы, бороздя рваными концами воду, дымно тлел взорванный отступившими белополяками мост. Откуда-то, западнее, била вражеская артиллерия.

В прибрежной лощинке командование полка обдумывало план переправы. Терентьич предложил форсировать реку на рассвете, прикрывшись огнем наших орудий.

— А по-моему, нужно продолжать искать брод и переправиться ночью, — сказал комиссар.

Конечно же, были у комиссара и фамилия, и имя, но почти все в полку, начиная с Терентьича, звали его «комиссар». Вспомнил Терентьич свою первую встречу с ним весной прошлого года. В памяти мелькнули чахлые акации уездного городка, где в синем домишке какого-то сбежавшего чиновника лежал тогда Терентьич, подрезанный сыпняком. За окном качались душистые белые кисти, падали на подоконник, наполняя комнату запахом ранней весны. Однажды вместе с вечерними сумерками, приветливо улыбаясь, в комнату вошел человек.

Потом прошла неделя, началась вторая, а человек все был в комнате, спал рядом с ним — с Терентьичем — на сундуке, по ночам тревожно просыпаясь, менял больному компрессы. «Что ж это ко мне бойца послали для ухода, — обиженно думал командир полка, посматривая на незнакомца, — или им в полку уже делать нечего?»

Бред и действительность причудливо сплетались в горячечном сознании больного. Терентьичу казалось, что он ведет в атаку полк на пулеметы неприятеля. А когда приходил в себя, все тот же незнакомец склонялся над ним, менял компрессы.

— Трудно мне, — задыхаясь, жаловался больной.

— Ничего, — говорил незнакомец, — вдвоем нам легче будет, вот только поправься.

И Терентьич поправился и узнал, что выходил его новый комиссар полка.

Вдвоем им действительно стало намного легче нести боевую тяжесть атак, походов, рейдов.

…Совещание кончилось. Решили поискать брод и ночью форсировать реку.

Командиры встали, чуть слышно стукнув оружием, направились в расположение полка. Конники лежали на траве вповалку и в одиночку.

— Заставы и дозоры выслал? — спросил комиссар Терентьича.

— Конечно, еще с вечера.

У знамени остановились. Комиссар предложил:

— Ну, ты, Терентьич, отдыхай до полночи, а с полночи — я.

— Так с полночи же выступаем?..

— Ничего, ничего. Ложись, поспи хоть немного…

Командир влез в тачанку, зарылся в бурку и сразу уснул, словно с головой окунулся в черную теплую воду.

Комиссар постоял, вышел на дорогу, ведущую к реке, и остановился в раздумье: на дороге показалось несколько конников. Отрывистые голоса всадников глушил дальний рокот артиллерии.

«Может, разведка?» — подумал комиссар, идя им навстречу.

— Кто едет? — спросил он.

— А ты кто? — не узнавая его, отозвались бойцы.

— Я спрашиваю — кто едет? — повторил он настойчивей.

— Обознались, товарищ комиссар. Мы к вам.

Комиссар заметил — между лошадьми стоял высокий старик с длинной белой бородой.

— Вот, деда ведем, хочет нам брод указать. Тридцать пять лет здесь живу, знаю переправу, могу провести, — сказал старик.

— А ты кто такой?

— Я еврей, сапожник.

— Та-а-ак, — раздумчиво сказал комиссар. — Что ж, айда к командиру!

У тачанки остановились. Терентьич богатырски храпел под буркой. Комиссар осторожно окликнул.

— Что такое? — стряхивая сон, отозвался Терентьич.

— Вот отец брод знает…

— Брод? Это хорошо… — сбрасывая с тачанки ноги и поеживаясь от холода, сказал Терентьич.

— Я, пане начальник, знаю брод тайный, его мало кто знает, он вниз по течению, километров шесть.

Командир испытующе вгляделся в библейское лицо старика, произнес:

— Это верно, отец?

— Знаю, пане, знаю, — твердо сказал старик.

— Если действительно хочешь помочь нам, то помни — революция твоей услуги не забудет.

— Сделаю, пане начальник, все сделаю.

— Ну, как? — спросил Терентьич комиссара.

— По-моему, этот не подведет.

Полк к переправе шел молча, сдерживая лошадей. Левобережье тонуло во тьме, и безмолвная темнота его казалась особенно подозрительной.

У развилки дорог встретили чей-то обоз. С передней подводы спрыгнул парень, подбежал к Терентьичу, закричал радостно:

— Товарищ комполка.

Командир в недоумении остановил лошадь:

— Тише, черт. Кто такой?

— Это я, Дениска Чуб. Разведчик вашего полка!

— Откуда ж ты взялся?

— Был ранен, отлежался и вот опять в полк.

Даже в темноте Терентьичу была видна улыбка Дениски — такая светлая, такая широкая.

— Ну скажи Буркину, чтоб тебе коня дал.

«Пропал, значит, Лягай…» — вздохнул Дениска, ища среди конников команду разведчиков.

— Гля, Дениска, — шепотом произнес кто-то.

Качнулась в седле тяжелая неуклюжая фигура, и Дениска узнал Буркина.

— Буркин! Товарищ командир! А Колосок где? Живой?

— Отставить разговорчики! — негромко откликнулся Буркин, но в голосе его не было строгости, видно, и он был рад снова увидеть Дениску.

— Товарищ начальник, Терентьич велел мне нового коня дать.

— Ишь какой горячий, на что тебе новый? У Колоска возьми своего.

— Живой! — радостно воскликнул Дениска.

— Ты вот мне крикни еще, я тебя перетяну плетюганом ради встречи.

Дениска в темноте отыскал Колоска и, сдерживая волнение, подошел к нему. Лягай заржал, почуяв хозяина, и Колосок, всматриваясь, пытливо спросил:

— Неужто Дениска?

— А то кто же?

И опять поехали, взволнованные неожиданной встречей, испытующе оглядывая друг друга.

— Соскучился я, Колосок, — шепчет Дениска.

— А ты думаешь, мне легко было?

Дениска ловит потную руку Колоска, перебирает теплые пальцы.

— С вечера Ван Ли про тебя спрашивал: не слыхали ли, говорит, чего про Дениску?

— Так и спрашивал? — радостно изумляется Дениска.

— Так, так.

Подъехали к реке. Черные крутые берега обрывисто спускались к воде. У горбатого яра струи звенели песенно тонко. Подъехали ближе. Потянулась жидкая топь, и копыта сочно зачавкали. Терентьич тревожно вскинулся, — не услышал бы неприятель. Старик-сапожник, ехавший впереди, выпрямился, приостановил лошадь.

— Брод здесь, пане большевик.

Терентьич вперил глаза в бугристую гряду волн, в раздумье ответил: