Аркадий Первенцев - Огненная земля

— Не спеши, Шулик, — строго сказала Надя, — а то без руки останешься.

— Товарищ командир, — один раненый приподнялся на локте и прямо смотрел на Букреева лихорадочно блестевшими глазами, — товарищ командир…

— Ну, говори, Татаринцев, — сказал Букреев, зная этого моряка, пришедшего на флот из кубанской станицы. — Что хотел спросить?

— Передавали ребята автоматчики, уходить будем…

— Откуда?

— Отсюда. Будем, товарищ капитан?

— Какой будет приказ, Татаринцев, — уклончиво ответил Букреев. — Будет приказ, уйдем.

Татаринцев, опустившись на спину, скривился от боли.

— Приказа еще не было? — спросил он с закрытыми глазами.

Букреев молчал.

— Если будет, скажите… Мы… тут… решили… сами себя кончим. Тащить нас некуда и некому…

Взяв руку Татаринцева, Букреев почувствовал, как пальцы его благодарно сжались. Букреев поднялся, простился со всеми и вышел наружу. Ветер свистел в развалинах, в обрубленных ветвях деревьев. Тучи и ветер. Ни луны, ни звездочки, ничего.

Рядом с ним стояла Надя. Кажется она была подругой Тани. Надя некрасивая, нос — пуговкой, как говорится, с вечными веснушками, прямыми волосами и грустным взглядом невыразительных глаз. Таня почему- то всегда хвалила ее и всегда отзывалась о ней хорошо.

— Сегодня будем прорываться, — сказал Букреев.

— А их?

— Сделаем все, чтобы отправить.

— Ведь всех трудно?

— Да.

— Я буду сопровождать их?

— У нас вы последняя сестра. Вы будете нужны в прорыве.

— Но как же так? Там же люди беспомощные!

Надя всплеснула руками и неожиданно зарыдала, громко всхлипывая. Букреев понимал, что с ней происходит.

— Перестаньте, Котлярова, — строго сказал он. — Там могут услышать раненые. Что могут подумать?

Она притихла, отняла руки от лица. Прямые ее волосы свисали из‑под шапки, на поясе матово поблескивала бляха. На бляхе был выдавлен якорь. Люди, выполнившие свой долг и лишенные возможности двигаться без посторонней помощи, — тоже якорь.

Букреев резко спросил Котлярову о том, кто из порученных ей раненых может самостоятельно двигаться.

— Может только один Шулик и вот в той землянке еще трое, — после короткого раздумья ответила Надя.

— Приведите сюда Шулика.

Надя вернулась с Шуликом, опиравшимся на нее.

— Вот и еще раз сегодня повидались, товарищ капитан, — сказал он весело. — А темно как! И, кажется, нордовый дует!

— Шулик, — тихо произнес Букреев. — Сегодня мы уходим к главным силам. Сегодня мы прорываем блокаду и уходим.

— Здорово! — воскликнул Шулик. — То‑то когда Татаринцев вас спрашивал, товарищ капитан, вы не сразу… Конечно, при всех такое нельзя было сказать.

— Сумеешь ли ты, Шулик, пройти сам, без всякой помощи, примерно… двадцать километров?

— Ежели спокойно, чтобы не торопить, смогу, товарищ капитан.

— А с боем?

— С боем двадцать километров? Не осилю. Мимо и то не смогу. Бок, товарищ капитан.

— А если поручить тебе доставку раненых морем… без Котляровой… Она нужна в прорыве. Сможешь?

— Смогу… так… — Шулик растерялся, но затем, оправившись, горячо добавил: — Только, чтобы помогли разместить раненых по лодкам.

Букреев чувствовал тягостную стеснительность. Но уходило время, нужно было еще обойти лазаретные землянки, попасть на КП к полковнику.

— Так вот, Шулик. Как я тебе и сказал, сегодня ночью мы уходим, согласно приказу командования. Сегодня ночыо мы должны не только прорваться, но взять штурмом кой–какие объекты. Все живые и здоровые пойдут на операцию. Нужно прежде чем немцы догадаются, что мы ушли, вывезти раненых. Даю тебе пятерых матросов. Говорю с тобой, как с боевым товарищем, Шулик. Ты понял меня?

Шулик с минуту молчал, пока слова командира, а в них были и приказание и просьба, не дошли до его сознания, пока в его душе не созрело решение, продиктованное не только долгом, но и всей его короткой и правильной жизнью.

— Есть доставить раненых, товарищ капитан, — сказал он, и его глаза горели каким‑то новым светом.

Букреев ощущал почти физически силу его взгляда. Букрееву стало и горько и неловко, и чувства, возмутившие его сердце, сразу опрокинули все, что он подготовил и укрепил в себе.

— Спасибо, Шулик, — Букреев, помня о его раненой руке, осторожно обнял его и прикоснулся губами к колючей щеке. — Манжула сейчас поможет тебе.

— Только прошу еще…

— Говори, Шулик.

— Мне полагается орден, товарищ капитан. Первая степень Отечественной войны. По указу — еще за высадку. В газете было пропечатано. Если случится что, перешлите его мамке. Кажется, этот орден семье можно оставить… Да подпишите ей от себя, что и как… Вот адрес… И Брызгалова вот адрес… Тоже сообщите…

Букреев взял у Шулика бумажку, скомкал ее в кулаке.

— Встретимся еще, Шулик.

— Да, может и встретимся, — голос его дрогнул.

Не разбирая дороги, не обращая внимания на грязь, вылетавшую сквозь раздавленный ледок и попадавшую на руки и лицо, Букреев шел по улице. Шулик, его колючая щека, его рассказ «сделала ванночку, наложила досточку» — на время погасили все остальные ощущения…

К «двадцати ноль ноль» на компункт батальона собирались офицеры, вызванные командиром дивизии. Офицеры сходились либо по глубинным ходам сообщения, попадая вначале на орудийный дворик, а потом уже опускаясь вниз, либо берегом под прикрытием обрыва и входили через НП, где дежурил Манжула.

Когда открывалась железная дверь НП, в кубрик врывались холодный и сырой ветер, шум моря, огонь светильника бросало в стороны, к огню тянулось сразу несколько ладоней, потом слышался лязг запираемой Манжулой двери и руки, прикрывавшие огонь, опускались. Снова ровно потрескивало шинельное сукно фитиля, спиной к двери становился Манжула, и в амбразуре, прикрытой стальным корабельным листом, свистал и ныл ветер.

Офицеры садились на нары, на табуреты, на лавки, ставили между колен свои автоматы и сидели молчаливые, внимательные. Все знали, для какой цели они вызваны сюда, и в их молчании и настороженности чувствовалось затаенное ожидание. Сюда пришли не все офицеры. В окопах в ожидании «рассветного» штурма оставались командиры и бойцы. Все люди в эту последнюю ночь были связаны вторично принятой добровольной клятвой «драться до последней капли крови», клятвой, принятой летучими собраниями коммунистов, комсомольцев и тех, кого принято называть беспартийными большевиками.

Полковник в отличие от многих был чисто выбрит, и черты его сурового исхудавшего лица ярче оттенялись, и многие, в том числе и Батраков, как бы впервые рассматривали его черноватую голову, обрызганную сединой, спину крепкого коренастого человека, развитые мускулы предплечья, хорошо заметные под тонкой шерстью гимнастерки. Полковнику пришлось тихо, незаметно для других, вынести на своих плечах очень много во время их тридцатишестидневного сиденья. Он не любил красивых фраз, подчас был по–солдатски прямолинеен и жесток. Сидевший рядом с ним с полузакрытыми глазами и руками, положенными на колени, майор Степанов напоминал смертельно уставшего человека, но стоило Гладышеву произнести первую фразу, как он встрепенулся, выпрямился. Его глаза из‑под нависших бровей оглядели офицеров морской пехоты, занявших нижние нары, и остановились на комдиве.

— Сегодня ночью нашей группировке приказано прорвать линию вражеской обороны и итти на соединение с основными силами, находящимися в северной части полуострова, — сказал медленно Гладышев, как бы подчеркивая значение каждого слова. —Мы созвали вас сюда, чтобы посоветоваться, как нам лучше выполнить приказ командования. Мы предварительно обсудили у себя кое‑что, посоветовались с капитаном Букреевым, прикинули и как будто отыскали слабое место врага, где мы решили прорываться. Все наши расчеты мы, товарищи, строим на военной хитрости и на внезапности…

Рыбалко устроился рядом с Куриловым и Степняком. Когда командир дивизии говорил о приказе командования, Рыбалко выдвинулся вперед, вытянул свою сильную смуглую шею и весь, как говорится, превратился во внимание. Брови его сошлись на переносице, и лицо из обычно добродушного от этих сдвинутых бровей стало узким, каким‑то твердым и острым, как обнаженный кинжал.

За пятнадцать минут до совещания Рыбалко выслушал сообщение своего дружка Степняка о том, что комбат организовывал у поселка вместе с армейцами переправочные средства для раненых. Сообщение Степняка пришлось не по вкусу Рыбалко. В переправочных средствах, конечно, больше разбирались моряки и жаль, что комбат их не привлек. Гребцов для сопровождения раненых на Большую землю также якобы выделили пехотинцы, что было уж совсем непонятно. Разногласия на совещании теперь уже не имели значения. Бомба, попавшая в госпиталь, решила все. Погибли и Таня, и Тамара, и доктор в очках, и многие боевые товарищи. Об этом тоже думал Рыбалко, слушая командира дивизии, развивавшего свою мысль о прорыве. Рыбалко думал и о заслоне. Почему опять‑таки комбат не привлек к этому делу моряков? Разве кто‑нибудь задумался бы отдать свою жизнь ради спасения товарищей? Рыбалко продолжал слушать комдива. Речь шла об авангардной группе прорыва. Кому итти вперед? Кто должен сломить немецкие укрепления? Кто должен первым разорвать кольцо окружения? Неужели опять обойдутся без них, как обошлись при организации переправы, при создании заслана? Рыбалко почувствовал, что ему невмоготу, что высокое звание Героя, присвоенное ему, им неоправда- но, что в самый решительный миг его обходят. Он сжал руки на своем автомате, чувствуя, как режет ладони ажурная рубашка наствольника. Офицеры положили на колени планшеты, нашли участок в квадрате, указанном комдивом, — чортово болото, где не один разведчик нахлебался вонючей жижи. Степняк подтолкнул Рыбалко и указал пальцем: «здесь». Букреев говорил о целесообразности прорыва именно через болото. Разведка приносила хорошие сведения об этом участке. Высказывая свои соображения, комбат упомянул Манжулу, Горбаня…