Аркадий Первенцев - Огненная земля

Когда окончил Букреев, говорил пехотный капитан, ни на кого не глядя. Он не совсем уверенно высказался о перспективах прорыва и привел в подтверждение цифры по своему батальону, обескровленному последними боями; каждый понял капитана правильно и в душе не упрекнул его. Также правильно понял капитана и Рыбалко, и в душе его неожиданно поднялась надежда.

Комдив внимательно выслушал еще нескольких офицеров и кивком головы разрешил Букрееву говорить во второй раз. Букреев встал, встретился с колючими черными глазами Рыбалко и улыбнулся. И эта улыбка комбата, обращенная к нему, заставила как бы распуститься недовольные морщины на лице Рыбалко. Блеснули его зубы с щербатинкой из‑под несбритых усов, и лицо его теперь не было похоже на кинжал. Рыбалко, снял фуражку, и Букреев увидел, что волосы Рыбалко, когда‑то выстриженные «под бокс», отросли. Раньше жесткий чубчик торчал метелкой, а теперь он спускался на половину лба. Сильная шея и затылок, раньше выстриженные до синевы, теперь тоже «обмохнатели», как выразился бы Манжула. Рука повыше кисти была перевязана. Тело его попрежнему было сильным, напряженным, и длинные руки тоже были очень сильными. Беспощадная воля чувствовалась и в посадке головы, и в упрямом взгляде, и во всей его собранности. Букреев характеризовал группу прорыва и смотрел на Рыбалко, пока не называя его фамилии, но Рыбалко всем своим существом понимал, что речь идет о нем, что его дело «выгорело», что вот–вот его имя будет произнесено вслух. Если так, то вполне понятно, почему моряков приберегали — не распыляли на переправу, на заслоны.

Букреев сделал паузу.

— Кто же будет у вас командовать штурмовой группой прорыва? — спросил Гладышев.

Командир батальона чуть наклонил голову, чтобы поймать из‑под тени, отбрасываемой нарами, глаза своего заместителя, и, как будто глазами посоветовавшись с ним, ответил:

— Во главе штурмовой группы пойдет Герой Советского Союза старший лейтенант Рыбалко, товарищ полковник.

Рыбалко не мог сдержать улыбки, сразу осветившей его смуглое бородатое лицо. Он почувствовал такое облегчение, что казалось за его спиной выросли крылья. Мало того, что ему поручали решение основной задачи… с огромным удовлетворением он услышал ясно и громко произнесенное: «Герой Советского Союза Рыбалко». Ведь даже прочитав в газете о присвоении ему этого звания, он долго не верил своему счастью.

— Прорвете, товарищ старший лейтенант? — спросил полковник, с удовольствием глядя на этого прославленного офицера.

Рыбалко встал, двинул бровью, и словно ласточкино крыло мелькнуло над его лицом.

— Прорву, товарищ полковник!

Рыбалковское «прорву» и самый тон, каким былопроизнесено это слово, развеселило присутствующих.

— Я ему верю, — шепнул Букрееву Степанов. — Он прорвет, право слово.

Рыбалко, победоносно подморгнув Степняку, умостился на прежнее место и горделиво напыжился, чувствуя, что на нем сосредоточилось общее внимание.

Полковник коротко изложил дальнейшие свои соображения о порядке прорыва, о связи, дозорах, дисциплине движения…

Все оперативные документы, исключая журналы боевых действий, уничтожались, тяжелое оружие как свое, так и трофейное приводилось в негодность.

Расходились молча. На прощанье полковник подал руку Батракову и душевно сказал:

— Видите, как объединили нас общие труды, Николай Васильевич…

— Я все понимаю, товарищ полковник, — смущенно сказал Батраков.

— Я знаю, что вы все понимаете. Я просто так…

к слову пришлось… А Рыбалко ваш до меня дошел. Человек, очевидно, с характером, исполнителен и, вероятно, чертовски храбр…

— Рыбалко есть Рыбалко, — многозначительно похвалил его Батраков.

— Желаю успеха и… жизни.

Батраков был несколько обескуражен и как‑то виновато ожидал соответственного слова комбата. Но Букреев после ухода полковника принялся потрошить ящики, сундучок с бумагами, перебирать тряпье на нарах.

— Загнул‑то полковник, — сказал Батраков. — Объединили…

— Ничего не загнул, Батраков.

— Мне все же как‑то было не по себе.

— Естественно. Примирения всегда бывают несколько тягостны.

— Да мы с ним и не ссорились.

— Я не говорю, что ссорились. Так, черная кошка пробежала…

— Степанов что тебе говорил? Шептались вы с ним.

Ярко горела печь. Краснели, как кровяные надрезы прогоревшие колена трубы. В кубрике стало и теплей и уютней.

Батраков вынимал из патронного ящика дела о приеме в партию.

— Ну, что же тебе говорил Степанов обо мне?

— О тебе ничего. Сетовал на самого себя за то, что раньше не понимал вкуса помидоров и чеснока. Говорил: если вырвемся, нажрусь, мол, того и другого.

— Где же он нажрется? Зима, чай!

— Ну в будущем году.

— Надолго он загадывает, майор. — Батраков раскрыл дело Тани: — От главстаршины Героя Советского Союза Татьяны Ивановой. Да–а… «буду достойной дела нашего вождя, учителя, полководца товарища Сталина». Давно ли писала! И твои поручительства…

— И твои…

— И мои. Не ошибся в ней.

Букрееву ясно припомнился день накануне заседания партийного бюро в подвале, на маяке, в холодную ночь 20 ноября. Таня пришла прямо из траншей, в ватнике, в мичманке, в сапогах, с автоматом. Тогда шла сильная ночная стрельба, близко падали снаряды, а Таня сидела на кончике скамьи и взволнованно и торжественно обещала в дальнейшем оправдать звание коммуниста. После того как ее приняли, она встала, неловко попрощалась, уходя запнулась у двери и чуть не упала. Батраков вскочил, хотел ее поддержать, — застеснялся и потом дулся, очевидно, сам на себя. Батраков пересматривал заявления о приеме в партию, и перед его глазами проходили все эти люди, кровью своей доказавшие великую правду того, что писали они на этих клочках бумаги, послюнив химические карандаши, не всегда складно составляя фразы. За тридцать шесть дней было подано сто двадцать заявлений и принято в партию девяносто восемь человек. И все показали образцы мужества и стойкости. Вот радист краснофлотец Смоляр из взвода связи Плескачева. Наткнувшись вместе со своим комвзводом и начальником штаба на мину, Смоляр не бросил порученную ему рацию, выплыл, уцепился за проходивший мотобот и достиг берега. А затем работал на своей рации в штабе дивизии и дрался на передовой с оружием в руках. Или краснофлотец Лопатин — пулеметчик, сражавшийся до последнего патрона при отражении немецкой атаки на противотанковый ров в первый день десанта. Он поклялся защитникам противотанкового рва, что со своего места не сойдет. И дрался, пока не подоспела стремительная рота Рыбалко. Или младший лейтенант Антонович, награжденный орденом Ленина. Его называли душой сражения, образцом распорядительности, смелости и стойкости. Антонович отразил со своими орлами девятнадцать танковых и пехотных атак. Взвод его истаял, кончились патроны и гранаты, но Антонович, так же как и Лопатин, не сдвинулся с места до подхода Рыбалко…

— Беесымянов, Барабан, Слесарев, Шкурогатов, Матвиец, Тоболов, — читал Батраков.

— Если только останемся жить, вот будет чего вспомнить, Николай. Будет о чем порассказать. Ведь потом могут и не поверить. Когда подхарчишься хорошенько, чаю да водки напьешся, в баньке попаришься и возле жинки приляжешь, сам себе не поверишь. Было или не было? Огненная земля! Что за нарушение географии. Магеллан давно открыл ее и никаких там боев не было. Сюда приедем, и то ничего не узнаем. Если даже через год появимся, все восстановят, все закопают, и траншеи, и воронки, дома снова отгрохают, огороды насадят…

— Ты что, жалеешь, что так будет?

— Не жалею. Но вот хочется поглядеть сразу на все эти места, когда уже мы плотно ногой сюда ступим. Исторические места, так их назовут, не сомневаюсь. Гляди, еще обелиски поставят.

— Назовут и что нужно поставят. Вот и Таня мечтала: приедем сюда после войны.

Батраков встал — маленький, решительный, сразу преобразившийся. — Пора! Вот что, Букреич, что бы там ни было, а давай здесь, чтобы никто не видел, простимся.

— Давай, Николай.

Они расцеловались. Оба вытирали слезы, которых они не стыдились. Потом Батраков, как будто отгоняя тоску, размахнулся автоматом и ударил по телефонному аппарату. Треск приклада, ноющий звон мембраны и — тишина. Он прислушался и вышел первым. На орудийном дворике их поджидал вооруженный до зубов Кулибаба.

В девять часов вечера остатки батальона снялись с занимаемых рубежей и сосредоточились в траншеях, обращенных к болотистой низине, ответвленной от озера к морю.

Чтобы атаковать пулеметные гнезда, сосредоточенные впереди дамбы, надо было пробираться около двух километров по этой трясине.

Обессиленные боями и голодом, десантники должны были провести ночной бой, форсировать болото, пробить первую линию блокады, артиллерийские позиции и, пройдя двадцать километров по тылам противника по прибрежному укрепленному району, ворваться на южные окраины Керчи.