Георгий Шилин - Прокаженные

Зернов не отвечал. Он шел задумавшись и, возможно, даже не слышал слов Протасова.

- Ведь вот какая музыка, — продолжал тот, стараясь идти в ногу с Зерновым, — проказой переболело все человечество, десятки тысяч лет она стоит за его спиной, и тысячи ученых ломают над ней голову, и еще больше умных книг написано о ней, и пройдет еще десять тысяч лет, и через десять тысяч лет будут говорить о ней так же, как мы сегодня: чем больше узнаем о ней, тем меньше знаем и понимаем ее… Впрочем, что ж это я? — остановился он и принялся засовывать в карман записную книжечку, которую все время держал в руках. — Вам туда, а мне надо к себе… Спасибо, Алексей Алексеевич, — вздохнул он, — никогда не забуду нашей встречи… До свиданья…

- До свиданья, — отозвался Зернов и крепко пожал слегка влажные пальцы человека, болеющего за судьбы человечества.

Когда Зернов нагнал остальных, Сергей Павлович засмеялся и сказал:

- Вот чудак этот Протасов… А ведь он хороший человек. Но я совсем не ожидал, что он способен на такие суждения! Нет, обратите внимание — каков! А?

- А знаете, Сергей Павлович, — вполголоса ответил Зернов, — вашему Протасову страшно хотелось бы видеть прокаженным если не все человечество, то хотя бы половину его. Ему не то тягостно, что он болеет, а то, что проказой не охвачены многие другие… Тогда б он чувствовал себя не таким безнадежно одиноким. Ведь страдание вдесятеро облегчается, когда человек чувствует, как страдает не он один, а все или многие… Так устроен человек.

Да, странно, — задумался он, слегка опустив голову и устало смотря перед собой.

Это был последний осмотр.

Как всегда, надев халат, доктор Туркеев запер дверь кабинета на ключ, остановился у стола и, держа в руке стетоскоп, задумался. Вера Максимовна, потупив глаза, принялась медленно раздеваться. Сейчас почему-то ей было стыдно. Этого прежде она не чувствовала.

- Может быть, можно не раздеваться, Сергей Павлович? — несмело подняла она глаза.

- Нет уж, извольте… — сказал он строго и даже сердито.

Она подчинилась и, спустив лямки сорочки, обнажила грудь. Тотчас же по плечам и спине побежали мурашки, Вера Максимовна поежилась. Туркеев взял кусочек бумаги.

- Закройте глаза и не открывайте их, пока не скажу, — приказал он и провел по плечу уголком бумажки.

- Чувствуете?

- Да.

- Где?

- На плече.

- Так, — улыбнулся он, — не смейте смотреть, — и снова провел уголком бумажки по груди.

- Чувствуете?

- Да. На груди.

- Очень хорошо, — и опять провел по спине. — А сейчас где?

- На спине, — улыбнулась она, крепко сжимая веки. Сергей Павлович опустил руку с бумажкой.

- А сейчас где? — строго спросил он, всматриваясь в ее зарумянившееся, смущенное лицо. Она не отвечала. — Где же я трогаю вас? — с той же строгостью спросил он. — Говорите же! — и, отвернувшись в сторону, улыбнулся.

- Я ничего не чувствую сейчас, — чуть-чуть нахмурилась она, и в голосе послышалась тревога.

- Да не волнуйтесь! — уже громко засмеялся он. — Вы и не могли чувствовать.

Так исследовал он чувствительность всех участков кожи, начиная с шеи и кончая ступнями. Остался очень доволен. Чувствительность в превосходном состоянии.

Осмотр длился минут сорок.

- А теперь можете одеваться, — сказал он и отошел к окну.

Когда она оделась, Туркеев вернулся к столу. Лицо его было ясно, добродушно, но взгляд строг.

Последние мазки, взятые из носовой слизи, гортани, полости рта и желез, подтвердили в пятый раз, что бактерии отсутствуют. Язвы давно исчезли: на их месте остались теперь лишь слабые следы, заметные только при тщательном рассматривании. За последний месяц вес Веры Максимовны прибавился на три килограмма. Изжоги и болевые явления не возвращались три месяца. Туркеев протер очки, сказал, не глядя на нее:

- Я так и знал — рано или поздно, а от магарыча вам не отделаться.

Она стояла у стола и крутила медную крышечку от чернильницы.

- Скажите, Сергей Павлович, только правду…

- А когда я говорил вам неправду? — и надел очки.

- Я знаю, долг иногда вынуждает говорить людям неправду.

Он мельком взглянул на нее.

- По отношению к вам, батенька, у меня решительно не было оснований говорить неправду. Да. Ну, чего вы еще надумали?

- Это окончательно, Сергей Павлович?

- Вот тебе и н-на! — развел он руками. — Этого не скажет никто в мире. Но если хотите правду — извольте, — засмеялся он. — Василий Петрович Протасов убежден, что все человечество — прокаженное, а значит, в том числе и я. Но отсюда не следует, что все человечество должно заболеть. Что касается вас, то, если хотите, я могу рекомендовать вам отпуск месяца на три — разумеется, за счет лепрозория… Теперь как раз — фрукты, арбузы, дыни, а в Крыму виноград созреет скоро, и купаются там… Поезжайте: вы честно заслужили

трехмесячный отпуск на казенный счет. Покупайтесь в Гурзуфе, в Ялте… Ну, как? — поднялся он, вопросительно посматривая на нее. — А может быть, хотите домой, к маме? — тихо сказал он, и в голосе дрогнула какая-то грустная нотка. — Может быть, хотите совсем отсюда? А? Что ж, грустно это, но согласиться придется. Каждый человек имеет право менять службу и профессию.

Она опустила голову, рассматривая что-то на носке своей туфли. Нижняя губа ее как-то по-детски слегка вздрагивала.

- Нет, Сергей Павлович, об этом я даже не думаю… Разве я могу теперь покинуть… — Она хотела сказать «вас», но вместо этого произнесла "нашу работу" — А за отпуск — спасибо, — радостно вырвалось у нее. — Только не сейчас, поближе к осени… Хорошо?

- Сделайте одолжение, батенька! — засмеялся Туркеев. — Это уж ваше дело: теперь или осенью… А сейчас, — уже начальнически строго произнес он, — покажите мне, пожалуйста, результат Филиппова и Голубкова.

На следующий день был созван консилиум врачей, на котором окончательно должна была решиться судьба пятерых обитателей больного двора.

В состав консилиума входили Туркеев, Лещенко, Сабуров, помогали им старшая сестра Катерина Александровна и Вера Максимовна.

Михаил Миронович Перепелицын вошел торопясь, неуверенно. Повязка на левой руке исчезла уже давно.

Он остановился у порога, поправил синюю спецовку, моргая, уставился на врачей.

Туркеев поднялся, подошел к нему, положил на плечо руку.

- Ну, вот и дождался, батенька, — сказал он бодро, уверенно, оглядывая с головы до ног Перепелицына, — жаль только, что вот пальцы…

- Ничего, — ответил Перепелицын, — хватит и этих. — И, сжав на левой руке три оставшихся пальца, засмеялся.

Осмотр длился недолго, — сомнений не оставалось никаких.

- А теперь марш, — весело крикнул Сергей Павлович, — чтоб твоей ноги тут больше не было. На заводе-то ведь ждут не дождутся… А ведь знаешь, вал твой, говорили мне, работает замечательно. Позови-ка сюда Калашникова, ну, ну, — подтолкнул он в спину Перепелицына. — Ступай, потом поговорим.

Петя вошел, озираясь по сторонам. За три года пребывания в лепрозории он вырос, возмужал. На верхней губе появился пушок. Выздоровление его началось еще года полтора назад, но шло медленно, делая скачки то вверх, то вниз. У него начинался, по-видимому, туберкулез. И только в последние шесть-семь месяцев узлы пошли на убыль, а месяц назад микроскопическое исследование не обнаружило бактерий.

Он стоял перед врачами весело, жизнерадостно, слегка краснея оттого, что его заставляют раздеваться в присутствии женщин.

- Ну, что? — закончив осмотр, сказал Сергей Павлович. — Домой хочешь?

Петя пожал плечами.

- Ладно, — нахмурил брови Туркеев, замечая его нерешительность, — мы подержим тебя еще месяца два, а потом — как тебе будет угодно.

- Хорошо, — согласился Петя. Он оделся и вышел.

Дело в том, что Сергею Павловичу, хотя и уверенному в выздоровлении Пети, все же не понравилось что-то в анализе. Кроме того, вызвала сомнение чувствительность одного пальца на левой ноге. Взвесив все это, он решил задержать Петю еще на два месяца. К тому же и самого Петю не особенно, кажется, тянуло в город.

- Рыбакова, — позвал Сергей Павлович. — Где же это ты, матушка, изволила пропадать? Вчера мы комиссию из-за тебя отложили… Что это такое? Как это понять? — поджал он губы, сердито посматривая на маленькую, вертлявую женщину с подвижным лицом и бегающими глазами.

Женщина виновато улыбнулась, показав несколько золотых зубов.

- Признайся, где ты была? — допытывался Туркеев.

- В город ездила, Сергей Павлович, — забегали ее глаза. — Хлопоты…

- Хлопоты… — передразнил он ее. — Эти хлопоты вот где сидят, в печенке.

Раздевайся, — и он постукал стетоскопом по своей коленке.

- Вот видишь, — уселся Сергей Павлович на табуретку. — Сколько ты прожила у нас?