Римма Коваленко - Конвейер

— Галина Андреевна — несчастный человек.

Он и в телефонном разговоре был такой же многословный.

Соня сдерживалась, чтобы не оборвать его на полуслове.

— Галина Андреевна никогда ничего не понимала в жизни. Она и в детстве думала, что родители, я, все люди существуют только для того, чтобы оградить ее от неприятностей. Она и сына потеряла из-за своего характера.

— Он погиб вдали от нее. Не надо об этом, Игорь Андреевич.

— Она погубила его раньше. А вы, Соня, по отношению к людям полная ее противоположность. Вам никто не нужен. И в этом вы едины с ней. Я боюсь за вас. И за Прохора тоже.

Соне нечего было на это сказать, и слушать его рассуждения о себе не было больше сил. Не попрощавшись, она положила трубку.

Ну почему нельзя жить на свете так, как хочешь? Почему каждый, кому не лень, считает возможным лезть в ее жизнь со своими словами, советами, поучениями? У Сони есть уже Соловьева, и это больше чем надо. А Игорь Андреевич при чем? Родственник? А у Багдасаряна какие права?

Багдасарян позвонил в воскресенье. Сказал, что вернулся из командировки, надо поговорить. Не спросил «можно ли», а как ни в чем не бывало сообщил:

— Сейчас зайду.

Прошка гулял во дворе. Соня с субботы затеяла большую стирку, да еще с утра вымыла голову, закрутила волосы на бигуди. Телефонный звонок Багдасаряна и то, что, растерявшись, не сумела на его «зайду» тут же ответить: «Как-нибудь в другой раз, я по уши в домашней работе», — все это расстроило ее и выбило из колеи. Лезут. Лезут и в душу и в дом, не дают жить своей жизнью. Поглядела на себя в зеркало, сняла косынку. Волосы высохли, хоть это хорошо.

Виген Возгенович пришел и, скрывая волнение, с порога начал громко и быстро рассказывать, как напугала всех в командировке, какой сюрприз преподнесла поставщикам Соловьева.

— Представляете, Соня, все идет гладко, прилично, что называется, на самом высоком уровне, а она: «Не желаю быть экскурсанткой, уезжаю, деньги командировочные верну». И кто бы подумал, что ее отъезд все перевернет! Забегали, и директор, который, как сказали, уехал, вдруг откуда-то объявился. Бели бы я такое выкинул, был бы элементарный скандал. А тут женщина, мастер, сама справедливость, глас народа…

— Раздевайтесь, — сказала Соня, — что вы стоите в прихожей?

— Я на несколько минут. — Багдасарян снял плащ и прошел в комнату. И сразу на него напала робость. Соня глядела на него взглядом незнакомою человека, как смотрят, думая о своем, люди на улице или в трамвае. Но тут позвонили в дверь, вернулся со двора Прошка, и у Багдасаряна отлегло на душе. Прошка выручит, разрядит обстановку.

— Забыл уже меня, не узнал? — спросил он у мальчика.

— Вспомнил, — Прошка стоял перед ним насупившийся, — ходите, ходите, жить не даете.

— Прохор! — Соня побледнела. — Ты почему так разговариваешь? Виген Возгенович со мной вместе работает, пришел по делу. Почему ты позволяешь себе такие слова?

— А чего они ходят? — Прошка хмуро стоял на своем. — Когда Игорь Андреевич придет, я его тоже выгоню.

Думала, живет одна. А их двое. И второй, как ученый попугай, повторяет ее слова. Багдасарян, наверное, подумал о ней бог весть что: «Ходят», «они».

— Игорь Андреевич — твой дедушка, — сказала Соня, а Виген Возгенович — мой товарищ по работе. Больше к нам никто не ходит.

— Да?! — В глазах Прошки загорелись предательские огоньки. — Еще к нам ходят мой настоящий дедушка и бабушка. И тетя Таня Соловьева, — Прошка умолк, почувствовал, что зарвался, что мать недовольна и поправился: — Про тетю Таню я обманул, она уже давно не ходит.

Соня повела его на кухню, из коридора спросила:

— Принести вам чаю?

— Нет, нет, — встрепенулся Багдасарян, — ни в коем случае. Я действительно по делу.

Сидел в кресле, смотрел на коврик над кроваткой Прошки, на пластмассовую розовую саблю, висевшую на гвозде, на Сонин письменный столик с аккуратной стопкой институтских учебников и думал: «Куда я ломлюсь? Если бы было у нее что-нибудь ко мне, это бы и я чувствовал, и Прошка. Любовь должна приходить сама, а вымаливать ее унизительно».

— Соня, — сказал он, когда та вернулась в комнату, — через неделю сдача нового конвейера. Соловьева перейдет туда, а вас есть мнение назначить мастером на ее прежнее место. Как вы на это смотрите?

— Мне надо подумать. Но, кажется, не соглашусь.

И тогда он вдруг, чувствуя внезапную, неодолимую обиду и даже неприязнь к ней, спросил:

— Соня, почему, за какие заслуги вы так хорошо к себе относитесь?

Она вскинула на него свои холодные, ясные глаза, и он понял, что никакая сила не столкнет ее с того, на чем она стоит.

— Я очень долго к себе никак не относилась, — ответила Соня, — теперь отношусь хорошо. И это, наверное, надолго.

Никитин собрал совещание накануне пробного пуска нового конвейера. Пробный пуск еще не был официальным приемом технического объекта, а как бы генеральной репетицией, но на ней должны были присутствовать представители дирекции и парткома, а также научных институтов, принимавших участие в разработке узлов. Валерий Петрович, похудевший, встревоженный, посматривал на всех горящими глазами, не взрывался, не сиротствовал, а оглядывал всех недоверчиво, словно ждал от каждого какого-нибудь подвоха. Основания для этого были: начальники цехов, НОТ, отдел главного технолога, все, как сговорившись, стали любить и опекать Никитина. Все, по его мнению, в эти последние дни хотели примазаться к его мукам и нелегким трудам, к его конвейеру. Это сжигало Никитина, он чернел на глазах у всех и таял как свеча. Электронщики из других цехов давно закончили работу на новом конвейере, но все равно лезли к нему в сборочный. В обеденный перерыв они толпой стояли, загораживая проход, и Валерий Петрович понимал, что прогнать их нельзя, старался каждому выразительно поглядеть в глаза. Электронщики смущались под его взглядом, но не понимали, чего этот взгляд от них требует, и торчали до самого конца обеденного перерыва. В довершение всего перед совещанием, на котором должны были «дотрясти» кадровые вопросы, в цех явился один из авторов проекта нового конвейера, старый, малоподвижный тип, и добрых два часа мучил вопросами, половину которых Никитин просто не понимал. Ученый являлся членом приемной комиссии нового конвейера, так что перекинуть его с рук на руки было невозможно, и Никитин маялся, покорно выхаживал за гостем вдоль нового конвейера и на вопросы, смысла которых не понимал, отвечал неопределенно: «Это с какой стороны посмотреть…» Такой ответ удовлетворял старика, потому что все свои вопросы он начинал словами: «А как вы считаете…»

— А как вы считаете, есть мне резон прикинуть сравнительные данные действующего конвейера и этого? Не с точки зрения технологии, а организации труда?

«Зачем тебе прикидывать сравнительные данные, — с тоской думал Валерий Петрович, — в твоем же институте все высчитано, и я эти данные знаю наизусть». Но старик упорно глядел в сторону старого конвейера, и Никитин, вздыхая, думал, что совещание придется отложить. Приглашать гостя в свой кабинет Никитин не хотел: не тот научный уровень у предстоящего разговора, и вообще он не для посторонних ушей. Соловьева отказалась идти мастером на новый конвейер. Отказ обосновала железно: «Буду ковать кадры. Новый конвейер заберет опытных рабочих, а старому на новичков скидки в плане не сделают».

Заказ на блоки питания был велик, рассчитан до конца года, и Никитин согласился, что нельзя Соловьевой, хотя бы до нового заказа, покидать старый конвейер. А там на старый конвейер поступит новый заказ, а вместе с ним и более низкий на период освоения план. Соловьева не только обучит новых рабочих, но и… Тут Валерий Петрович запнулся, что же «но и»? Приручит? Поможет вжиться в общий ритм и понять производственную суть цеха? Не то. Не только обучит новых рабочих монтажным и сборочным операциям, но и радости за свою жизнь в цехе и вообще. Вот так будет правильно. Почему-то сейчас, когда он был переполнен тревогой за новый конвейер, когда растерял остатки своего мужества и спокойствия в предсдаточных волнениях, куда-то испарилась, улетучилась досада на Соловьеву. Глядя, как она в своем белом халате ведет вдоль конвейера маленького угрюмого пэтэушника, как истово хочет не просто ему что-то объяснить, а вывести из состояния скованности и угрюмости, Валерий Петрович подумал, что если бы в свои мальчишеские годы попал в руки к Соловьихе, то вся его жизнь пошла бы по-другому. Он бы нашел в себе смелость отказаться от руководства цехом, он бы сказал: «Поручите мне лучше то, без чего я жить не могу». Жить он не мог без новых конвейеров.

Гость из института направился к старому конвейеру, и Валерий Петрович решил не откладывать совещания. Татьяне Сергеевне не обязательно на нем присутствовать, вот и займет гостя. Он поспешил туда, где стояла Соловьева.