Николай Дементьев - Какого цвета небо

А я стоял и со стороны наблюдал всю эту сценку. По-прежнему мне не верилось, даже просто диким казалось представить Татьяну у нас в цеху!

Дверь в нашу комнату открывал медленно и боязливо. Но сначала услышал включенный телевизор, а потом увидел и маму: она сидела в кресле напротив него.

– Мы с Таней пришли, – сказал я.

Мама обернулась медленно, нашла глазами Татьяну, и лицо мамы стало вдруг таким радостным, будто она все время ее ждала.

– Танечка! – сказала мама. – Танечка!

– Я, Валентина Ивановна, я! – Татьяна вдруг заплакала, упала на колени у кресла и ткнулась носом маме в грудь.

Я схватил чайник, выскочил на кухню. Неужели и мама знала все про меня и Татьяну и – молчала?! Никак не мог попасть струей воды из крана в чайник, потом – газ не зажигался. А может, мама просто рада видеть свою бывшую ученицу? Тоже, конечно, возможно…

Подошел к двери в комнату, остановился. Татьяна говорила:

– Мы любим друг друга, Валентина Ивановна, любим!

– Ну-ну, дурочка… Да все будет хорошо, все будет хорошо. Я скоро умру… Подожди, у меня мало времени и сил. Я вырастила его одна, без отца… – Потом было молчание, потом мама сказала: – Иди, пусть он отвезет Лямину и Дмитриева по домам, а сама – останься. Нам с тобой надо как следует поговорить. – И я вдруг понял, что мама слегка улыбается. – Поскольку до второго такого случая я могу и не дожить.

Я, отскочил от дверей. Татьяна вышла, посмотрела мне в глаза, обняла за шею, поцеловала, сунула мне деньги в карман, ушла в комнату.

Я спустился вниз, отвез сначала Лямину – мы рядом живем, – потом Венку. Были, само собой, кое-какие разговоры у меня с их родителями, не без этого. Павел Павлович вышел сам загнать машину в гараж, спросил меня о маме, потом посмотрел на меня внимательно, сказал, точно со взрослым советовался:

– А может, Вениамину сначала все-таки пойти поработать, как ты думаешь?

– Не знаю, – честно ответил я. Распрощались, пошел я к метро, и перед глазами у меня стояло плачущее лицо Венкиной мамы Лукерьи Петровны, доброе лицо и растерянное. Идиот Венка, круглый идиот! И ведь мама у него здоровая, и отец – рядом!

У самой станции метро «Дачное» увидел стоянку такси, сел в машину, доехал до дому.

Мама все сидела в кресле. На Татьяне был ее фартук, а на столе – разогретый суп и котлеты. Кто же их-то сделал, неужели Вить-Вить?

Когда вымыл руки и сел за стол, даже скулы у меня свело: ведь целый день ничего не ел! Не знаю, как ест удав, не видел, но вызови он меня на соревнование, еще неизвестно, за кем бы осталась победа.

А дальше произошло уже совсем фантастическое: я заснул за столом! Расскажи мне кто другой такое, никогда не поверю!

Утром проснулся от будильника и – раздетый, честь честью в постели. Кто же меня, спрашивается, укладывал и раздевал, ведь мама-то не может?… Наверно, Вить-Вить,

– Хорош женишок! – сказала мама со своей постели. – Невесте и кровать ему раскрывать надо, и укладывать, как дитятю малого!

В цеху сегодня было, как всегда, и – тоже слегка по-другому.

Громадная, высоченная и широченная коробка сборочного цеха, с фермами перекрытий и опор, с застекленными потолком и стенами, была заполнена шумом работающих станков, гудением моторов. Ее точно распирали лязг железа, пронзительные сигналы мостовых кранов, тяжкие удары и продолжительные вздохи прессов. Ноздри приятно пощипывал запах масла и железа. И работа была обычной. В нашу выпускающую бригаду приходила уже собранной ходовая тележка экскаватора с установленными на ней траками-гусеницами; с противоположной стороны цеха – поворотная часть с дизелем и лебедкой. Мы должны были установить поворотную часть экскаватора на его ходовую тележку, навесить стрелу, укрепить на ней ковш, запасовать тросы, поставить кабину, крышу. Полностью смонтированный экскаватор уходил на испытательную станцию, затем демонтировался, упаковывался и отправлялся с завода.

Бригада наша состоит из пяти человек, по словам Белендряса – из пяти богатырей. Возглавляет ее Вить-Вить, который во время монтажа почти не бывает Веселым Томасом. Затем следует могучий, как дуб, Ермаков, прозванный Белендрясом. Ему тоже под тридцать, как и бригадиру нашему, и он тоже женат. Жена работает у нас же на заводе медсестрой в медпункте. Полную аналогию нарушает только то, что вместо Светки у них Женька, серьезный человек, закончивший первый класс. Третьим идет дядя Федя – Федор Кузьмич Лаптев. Всю жизнь он проработал на заводе, воевал еще в гражданскую, а после – и в Отечественную, уходил на пенсию, получил почетный пропуск на завод и – вернулся на участок. Четвертый – Филя Сытиков. Он старше меня на пять лет, пришел на завод после армии, живет в общежитии, собирается жениться. Но уж очень он некрасивый, и мне даже не понять – почему? По отдельности все черты лица у него нормальные: и глаза, и нос, и рот, и прочее. А вот все вместе – некрасиво.

И он сам знает это, и поэтому при девушках он какой-то странный: то фокусы непрерывно показывает, то молчит, краснеет. Мы смеемся над ним, а дядя Федя успокаивает его: -

– Просто у тебя, дурень, настоящая мужская красота; она откроется годам к сорока – сорока пяти.

– А если к девяносто пяти – стам? – резонно спрашивает Филя.

…Если все идет нормально, за смену мы успеваем закончить монтаж. К нам на площадку подается мостовым краном сначала ходовая тележка, затем – поворотная часть; центральной втулкой ее надо надеть на штырь – вертикально торчащий валик стомиллиметрового диаметра. На кране работает веселая и языкастая Катя-маленькая. Никакой Кати-болыпой нет ни в цехе, ни, возможно, на заводе. Почему Екатерина Васильевна Малышева, женщина лет сорока с хвостиком, именуется маленькой, я даже затрудняюсь объяснить. Рост у нее действительно маленький: она не выше Лены. С подкупающей прямотой говорит она о себе: «Маленькая собачка до старости щенок». Я думаю, что ее потому величают маленькой, что есть у нее какая-то совершенно детская искренности, увлеченность и – вспыльчивость по любому поводу. Все это, как каждому известно, особой взрослости человеку не прибавляет.

Катя-маленькая подала на нашу площадку ходовую тележку, а к нам подошел балтийский моряк в отставке, как сам он себя именует, Петя Шумилов, механик бригады, монтирующей тележки. У него картинные усы, грудь – колесом, из-под спецовки выглядывает тельняшка. Поздоровался с нами сдержанным кивком, достал папиросы, стал угощать. Весь этот ритуал известен нам до мельчайших деталей. Три богатыря закурили. Дядя Федя ушел в бригаду Колобова, монтирующую поворотную часть, чтобы хоть наскоро и начерно осмотреть ее до того, как Катя-маленькая подаст ее к нам. Ну, а я просто стоял рядом.

Маленькая деталь: пришел Шумилов на наш участок, чтобы неофициально, так сказать, сдать нам ходовую тележку. Следовательно, Вить-Вить должен ее принять. Но ни тот, ни другой не говорят об этом. Шумилов курит, рассуждает о погоде, о последнем матче, рыбалке и международных событиях. Мы внешне с крайней заинтересованностью поддерживаем разговор, но Вить-Вить одновременно проверяет гусеницы, Белендряс – раму и механизм передвижения, Филя Сытиков – соединительную муфту. Моя задача – проверить проводку и окраску. Обычно вся сцена выглядит приблизительно так.

Шумилов говорит, обращаясь к Филе, потому что тот чуть задержался у валиков муфты:

– Ведь что интересно, дорогуша, я ужо был уверен: «Зенит» проиграет, и вдруг!…

– Да-да! – машинально в тон ому отвечает Филя, чуть отодвигаясь от муфты, одной рукой давит на валик – он слегка пошатывается.

Эмоциональное изложение победного матча «Зенита» приостанавливается. Шумилов тоже кладет руку на валик: да, затянут недостаточно. Смотрит на Филю: «И только-то?!» – «Ладно уж, подтянем сами», – также без слов отвечает Филя и спрашивает:

– Ну, значит?

– Да… И вдруг!… – Вопрос исчерпан, муфта сдана.

Бывают, конечно, и другие варианты, когда Шумилову и его ребятам приходится со своим инструментом тащиться к нам, доделывать параллельно с нашим монтажом свои огрехи. Если же все благополучно, Вить-Вить достает свои сигареты, протягивает их первому Шумилову, потом и Ермакову с Филей. Все закуривают, и Шумилов обычно поражается, насмешливо косясь на меня:

– А этот дылда почему не курит? – С крайней озабоченностью смотрит на меня: – Покажи язык!

Я разеваю рот, изо всех сил высовываю язык.

– Так и есть! Уж поверь бывшему военному моряку: у тебя глисты!

Я каждый раз что-то отвечаю Шумилову, но он уходит к себе на участок, не дослушав: к нам уже подают поворотную часть, а главное для него – сделано, он тележку нам сдал. Уходит спокойно, вразвалочку, с неудержимой лихостью в каждом движении. Нам, дескать, балтийским морякам!…

Не могу я понять, что именно во мне так не нравится Шумилову? Но один коротенький разговор мне запомнился. В конце обеденного перерыва зашел комсорг цеха Миша Воробьев: мне надо было выступить в соревнованиях по плаванию. Договорились мы быстро. В это время густой бас Белендряса прогудел в курилке: