Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

Последний раз она посмотрела на него с таким снисходительным удивлением, будто хотела сказать: «Я думала, ты — настоящий парень, а ты, оказывается, из того же сырого теста, как другие...»

Все это можно было прочесть во взгляде, в выражении ее лица при свете тех самых звезд, о которых он с таким воодушевлением трепался сегодня.

— И звезда с звездою говорит, — продекламировала Маша, подняв к небу лицо.

По дороге она рассказала, что, приехав в Усть-Илимск, жила в общежитии. Шесть соседок в одной комнате — слишком много, чтобы заниматься, а она поступала в строительный техникум. Вот и пришлось съехать на частную квартиру.

Сперва жила с подружкой, вернее сказать, со случайной компаньонкой; снимали комнату вдвоем, платили каждая по тридцатке в месяц. Устиновна поставила условие: сами должны приносить воду с колонки, метров за сто, приносить дрова — у нее повышенное давление.

Компаньонка оказалась неряхой и нахалкой. Хвасталась, что еще никогда не стояла в очередях, всегда лезет напролом. Она была незаурядно ленива, делала все медленно, зато говорила отрывистыми фразами так быстро, что слушать ее было утомительно, и Маша с трудом понимала ее скоропалительную болтовню. Если не напомнишь — сама воды, дров не принесет, за нее все безропотно делала Маша.

Устиновна возмутилась и отказала компаньонке в квартире. Но новую жиличку на свободную койку пускать не торопилась.

Маша заговорила о доплате: за тридцатку отдельную комнату в Усть-Илимске не сдают, — но Устиновна от доплаты отказалась — пусть Маша живет одна. Теперь она топит печь, приноравливаясь к рабочим сменам Маши; если та во вторую смену — топит позже, чтобы до позднего вечера комнату не выстудило. И все чаще подкармливает завтраком до работы, ужинает с Машей. Устиновна работает санитаркой в городской больнице — сутки дежурит, двое суток дома. Так что два раза в неделю Маша сама топит печку или спит в прохладе под хозяйским овчинным тулупом.

Судя по тому, что Маша замедлила шаги, а затем остановилась у смутно чернеющей калитки, — проводил до дому. Сквозь неплотные занавески из окон пробивался свет, хозяйка еще не спит.

Если бы не такое позднее время, Маша позвала бы в гости, угостила чаем, но сейчас...

По всем неписаным правилам полагалось целовать девушку, с которой танцевал и которую проводил до дому. Девочки с танцплощадки многое прощают своим кавалерам, стараются вести себя «как все» и боятся прослыть чистоплюйками. Танцы-шманцы-обжиманцы...

А Маша не хотела быть «как все» и была огорчена этой безоглядной торопливостью нового знакомого, такого славного парня.

Погодаев стоял у калитки в замешательстве. Он уже собрался полезть к ней с поцелуями, но не мог понять, чего ему больше хочется: ее чувственного согласия или отпора?

Пожалуй, он больше опасался, что Маша окажется покладистой.

Он обнял Машу и заторопился с прощальным поцелуем, но в ее глазах мелькнула презрительная усмешка.

Усмешка больно уколола, и он, как неопытный мальчишка, ткнулся ей в лицо и неловко провел трясущимися губами по щеке.

— А у вас, Маша, терпкий характер, — сказал он вдогонку, когда уже скрипнула калитка,

— Вы хотели сказать — терпеливый? — спросила она с притворной наивностью.

— Нет, именно терпкий, нравный.

Недавнее опасение, что она, не дай бог, окажется слишком уступчивой, быстро забылось. И попрощался он все-таки обиженный ее несговорчивостью. Ну что же, может, встретимся еще на танцплощадке, а может, и не встретимся, подумаешь, тоже мне недотрога!

Варежку перевели в экипаж Леонида Емельяновича. Единственная женщина, которой доверили работу на двухконсольном кране! Без хорошей физической подготовки, а проще говоря, смелости, не добраться к моторам на верхней площадке, на сорок метров выше будки. Видимо, сыграло роль ручательство Леонида Емельяновича.

Ей не терпелось похвалиться перед Шестаковым, но она сдержалась и рассказала о новой работе только Зине Галиуллиной. Шестаков узнал о ее назначении и поздравил.

«Спасибо, если сам догадался, жаль, если надоумила Зина».

Варежка не попала бы в экипаж Леонида Емельяновича на кран номер четыре, если бы в те дни на плотине не объявили штурм. Обещали уложить в плотину чуть ли не полмиллиона кубометров бетона к Октябрьской годовщине и ввели на двухконсольных кранах дополнительную смену.

Варежка неслась теперь на плотину как на крыльях, гордая: ей нравился новый кран.

Леонид Емельянович и зимой сидит в кабине в одном пиджаке, без валенок — ноги овевает теплый воздух. Варежка, обутая в тапочки, лучше ощущает ногами педали: нажмешь правой ногой — вперед, левой — назад; возле левой ноги — звонок; слева под рукой — сирена.

Варежка хранила теперь свои кожаные перчатки внизу, в ящичке под колесной тележкой. Она не бралась за поручни, за перила, за железные ступеньки голыми руками. Уверенно, с тренированной ловкостью и изяществом, подымалась по лесенкам высокорослого крана.

Красавцы краны расхаживают по верхней бетоновозной эстакаде, раскинув по обе стороны плотины свои ажурные посеребренные руки.

В начале осени, когда Варежку определили в экипаж к Леониду Емельяновичу и она дежурила под его присмотром, им дали поручение — переселить катер из верхнего бьефа в нижний. Что стоило длиннорукому богатырю, поднимающему груз в 22 тонны, пронести катер над плотиной?

В эти минуты Леонид Емельянович был капитаном, штурманом, лоцманом.

Катер обвязали тросами. Спустя несколько минут он повис над Усть-Илимским морем, с киля стекали струйки, капли воды.

Еще не успело обсохнуть днище, корпус ниже ватерлинии, как катер проплыл над плотиной и вновь оказался на плаву, теперь уже в нижнем бьефе.

— Елки с дымом! — воскликнула Варежка, с восхищением глядя из своего застекленного скворечника на дело рук Леонида Емельяновича.

Отныне катеру навечно суждено плавать в низовьях Ангары, там ждут его будущие навигации...

В те дни перешли на круглосуточное бетонирование плотины, и группе монтажников из треста Пасечника предложили временно поработать бетонщиками. Варежка оказалась рядом со своими.

Пасечник, посоветовавшись с Михеичем, выбрал из числа добровольцев самых дюжих парней, которым под силу быстро освоить новое для них дело. Физическая подготовка поможет перенести повышенные нагрузки.

Рыбасов не переставал повторять, что у него самого людей не хватает, но в список временных бетонщиков почему-то включил Ромашко. Пасечник выругал Рыбасова: разве можно такого мастера отлучать от водоводов и глубинных отверстий! Да еще в дни, когда участок остался без самого искусного сварщика.

На днях Кириченков пригласил бригаду на прощальный ужин в ресторане «Лосята». Пришли все, кроме Чернеги, не простившего Кириченкову недавнего подозрения в краже.

Накануне Кириченков долго и мучительно выбирал со старшим официантом меню — чтобы было и не очень дорого и чтобы его нельзя было обвинить в скупердяйстве. Маркарова так и подмывало сказать несколько ядовитых слов или заказать за ужином что-то дополнительно, но он воздержался: все-таки навсегда прощаются.

Кириченков уехал из Усть-Илимска товарным поездом, на платформе, сторожа большой ящик, сколоченный из досок; он транспортировал в Киев свой автомобиль «Жигули-универсал». Проводил Кириченкова только Садырин, да и то потому, что напоследок, уже сидя на платформе, они выпили поллитровку, скромно назвав ее посошком на дорогу...

Садырин попросился в стропальщики, но Шестаков стропальщиком назначил Чернегу, хотя силенок у него поменьше, в сравнении с Садыриным он — слабак. А силенка стропальщику, право же, не помеха. Груженая бадья весит восемнадцать с половиной тонн, ее приходится подталкивать, подтягивать на весу.

Садырину пришлось присоединиться к вновь испеченным бетонщикам — к Шестакову, Маркарову, Нистратову.

Варежка знала, как достается верхолазам, когда они работают в подвешенном состоянии, да еще при этом орудуют гаечным ключом или ставят распорки между кабелями. Но никогда она не видела Шестакова, Маркарова, Садырина, Нистратова такими уставшими, как теперь, в блоке плотины.

После истории с деньгами Кириченкова, которую сам Садырин называл «самовольным краткосрочным займом», он замаливал грех перед бригадой. Вот так же в Приангарске он после происшествия с злополучной «садыринской колонной» старательно трудился в котловане.

Фамилия Садырина даже промелькнула в местной газете — передовик стройки, вот чудеса-то!

Маркаров не удивился:

— У иных людей бывает аллергия: не принимает организм какие-то лекарства или продукты или запахов не переносит. У нашего Садырина аллергия к нравоучениям, критическим замечаниям. А похвалить его вовремя — перестанет ершиться...

Про крановщика, стропальщика, верхолаза не скажешь, что они работают бок о бок, локоть к локтю или рука об руку. Они работают на разных уровнях. Но как они понимают друг друга, как красноречив язык их жестов! Какие они многоопытные дирижеры!