Евгений Воробьев - Охота к перемене мест

Рука вздрогнула, Маша отпрянула на шаг и замерла с закрытыми глазами.

Потом она сняла с себя теплый шарф, чтобы повязать ему шею. Ветер холодный, да и намокнет белая рубашка.

Он поблагодарил и от шарфа отказался; она решила, что обиделся.

— Вам, Геннадий, удобнее, спокойнее встречаться «просто так», без сердечных затрат. Но вдруг для какой-нибудь девушки это станет не «просто так», а очень серьезно? Танцуете вы классно, спасибо. Проводили меня домой, спасибо. А мне расплачиваться за ваше внимание поцелуями? Признаться себе, что мои настоящие чувства никому не нужны? Те, кто еще не любил, считают, что всякое чувство быстро проходит. Ну что ж, предположим, любовь моя никому не понадобится. Но так хочется помечтать, что я кому-то принесу счастье, кто-то не «просто так» развлечется со мной, от скуки. А потакать вам — потерять к себе уважение. Если бы я, Геннадий, кого-нибудь сильно полюбила, то не пошла бы с другим парнем даже танцевать. А я ведь заядлая танцорка! Мы с подругой недавно танцевали под сильным дождем, не то что этот... — она подставила ладонь под дождь. — Вы можете подумать обо мне: тоже принцесса на горошине — подавай ей сказочного принца! А принцесса ходит на плотину в тяжелых войлочных ботинках и ватных штанах, — рассмеялась Маша.

Они постояли с полминуты, и она, взглянув на хозяйкино оконце, уже покрытое рябью дождевых капель, неожиданно предложила:

— Могу попросить свою Устиновну. Переночуешь у моей печки. — Сама того не заметив, Маша перешла на «ты». — За стеной, в коридоре. Там лавка широкая... Если, конечно, у тебя прошел тот давний страх.

— Какой страх?

— Спать под крышей — без звезд, без ветра, без костра...

Он отказался от приглашенья, пожал мокрую Машину руку, поднял воротник бушлата и зашагал прочь.

В том месте, где дорогу пересекала высоковольтная линия, Погодаев остановился и постоял, запрокинув голову. Легкое мерцание струилось вдоль проводов, высвечивая верхушки мачт. Как всегда в сырую погоду, шуршала и потрескивала характерным треском линия электропередачи.

Еще недавно, когда он собирался на Енисей, Усть-Илимск получал энергию из Братска. А ныне по тем же проводам, висящим на тех же опорах, ток мчится в обратном направлении, в Братск, в общую электрокопилку Сибири! Глядя на провода, не узнаешь, откуда и куда идет ток, а в этой подробности вся суть Усть-Илимской гидростанции и заключается.

Он веселее зашагал под дождем, согревала мысль, что он тоже прикоснулся в этой энергометаморфозе.

В середине сентября танцплощадка закрылась, и танцоры перебрались на зимнюю квартиру. Теперь Погодаев и Маша встречались в клубе «Гренада», в тесном зале.

О билетах следовало позаботиться заранее. Те, кому билетов не досталось, иногда врывались в зал силой, оттеснив билетершу. Хорошо, что напротив «Гренады» отделение милиции и оттуда быстро поспевало подкрепление, чтобы унять подвыпивших кавалеров.

Отправляясь на работу, Маша надевала войлочные ботинки «прощай молодость» на кожаной подметке. Как на смех, ботинки ей достались разномерные, левый — номер 40, а правый — номер 41, какая досада! Другой обуви на складе нет. Ватник чуть ли не до колен. От каски отказалась — такая большая, что падает на глаза, а касок поменьше не завезли.

Когда она брала пробы бетона, ей часто приходилось снимать и надевать перчатки; она связала их тесемкой, продетой через оба рукава ватника, как у ребятишек в детском саду.

Приятно после неуклюжих бутс надеть изящные итальянские туфельки, размер тридцать шестой. Самой поглядеть лишний раз на свои ноги, ощутить их силу, ловкость в танце.

Каждая девушка должна знать, юбку какой длины, иначе говоря, какой короткости, ей полагается носить. Маша из скромниц, могла быть и посмелее с покроем платьев.

В обеденный перерыв Погодаев столкнулся лицом к лицу с Машей, это было на одной из верхних отметок плотины. Она обрадовалась встрече, хотя и стеснялась своего вида.

Они простояли весь обеденный перерыв. Маша неожиданно разоткровенничалась и впервые рассказала о себе.

Прочитала в «Восточно-Сибирской правде», что над Усть-Илимском бездымное небо, ни одной трубы в городе, снег белый-белый, и ей захотелось на чистый воздух.

Только рассказывая о своей прежней жизни, она поняла, почему так затосковала в Тайшете по чистому воздуху. Да потому, что, когда она считала-пересчитывала, учитывала-переучитывала эти самые шпалы, ей казалось — не только волосы ее, ногти, кожа, белье, но и весь мир пропитан жирными запахами каменноугольной смолы, битума. Мать посоветовала Маше уехать. Если она приживется-обживется на большой новостройке, и мать туда подастся.

Тайшет весь в трубах. Два километра шагать ей от вокзала до шпалопропиточного завода, по дороге можно насчитать двенадцать котельных. Трубы возле маленькой деревянной школы, у хлебозавода, у железнодорожной больницы и т. д. Сажи много, а тепла и воды зимой не хватает. В общежитии вода доходит только до третьего этажа, да и то с перебоями. Маша на свой пятый этаж бегала с ведром.

Она рассчитала, что северную надбавку в Усть-Илимске будет тратить на частную квартиру, а специальности хорошей там скорее научат. Так оно и сложилось: работает в лаборатории по качеству бетона, берет пробы, делает анализы.

Приходится забираться в блоки, где идет бетонирование, на самые высокие отметки. Сразу залезть на такую высоту она не решилась бы, но ей повезло. Начала работать, когда плотина была еще низенькая, одновременно с ростом плотины смелела и как-то незаметно сделалась завзятой высотницей.

Погодаев, провожая взглядом ее фигуру, подымающуюся по лесенкам, по скользким трапам, все выше к гребню плотины, неожиданно почувствовал смутную ответственность за ее судьбу.

Что за чушь! Перед кем он должен быть за нее в ответе?

Да перед ней самой!

С какой стати?

И от ночлега на хозяйской широкой лавке отказался. И не поцеловал ни разу.

Она даже не поинтересовалась его семейным положением. Наверно, не спросила, чтобы избавить его от вранья: на танцплощадке все неженатые, все одинокие.

Правда, однажды, с надеждой на ее соболезнование, проговорился, что он профессиональный холостяк, не первый год мотается по Сибири, «ведь каждый в мире странник», как душещипательно поет невеста его товарища по бригаде.

— Случались в моих путешествиях встречи-расставанья, — признался он тогда. — Но я никого не обманул, не обидел,

— А может, тебя обидели?

— И этого не было. Все чин чинарем.

— А может, ты сам себя обидел? И все дело в тебе самом? Тебе не только однообразная работа надоедает, но и люди. Жажда новых впечатлений, новых знакомств. Пройдет немного времени, и я тебе надоем, как все другие. Ты их не обидел. Но им все-таки есть на что обидеться.

— На что же?

— На твою короткую память, И еще более короткое чувство...

— Матвей Михеич, нужно срочно оформить расчет Погодаеву, — попросил Шестаков своего «короля земли». — Утром вылетает вертолетом.

— Опять двадцать пять? Ну никак парень не угомонится! Хочет прожить всю жизнь с временной пропиской.

— Не ворчите, Матвей Михеич. Пусть ездит, пока охота. Добровольный «путешествователь», так называл себя Радищев до ссылки.

— Владимир Ильич Ленин в одной из своих работ поощряет кочевников, переселенцев... — вставил свое слово Маркаров.

— Ну, это ты загнул.

— Зачем ему сочинять? — возразил Шестаков. — Я вот Погодаеву завидую. Не иссякает запас любопытства к новым местам, к новым людям, к новым делам. Мне бы, Матвей Михеич, столько любознательности! Если человек влачится по белу свету за своей пустой душой или, наоборот, за пресыщенной душой, не знает, куда себя девать, как убежать от самого себя, — одно дело. А если его в путь-дорогу зовет сама жизнь — совсем другое... — Шестаков говорил со столь необычным для него волнением, что даже Михеич заметил это и не так слушал его разглагольствования, как глядел на его разгоряченное лицо. — Вот отец мой и вы, Матвей Михеич, с молодости, с юности были приучены жить в строгости. Не менять место службы, даже если работа не по душе, не по силам или по какой другой причине. А дядья-тетки мои, к примеру, не имели права оставить без спроса свою деревню. Жили без паспорта на руках.

— Был, был такой закон-правило, что греха таить...

— Погодаев никаких законов нашего современного общества не нарушает. Хотя работает в нашей бригаде, можно сказать, урывками — ребята относятся к нему как к своему. Он свой больше, чем прораб Рыбасов, хотя тот с бригадой не расстается.

— Можно и разбаловаться, если без меры по белу свету колесить.

— Все зависит от человека, Матвей Михеич. Можно отстать от ума, а можно ума набраться, — вмешался в разговор Маркаров. — Погодаев, например, лучше всех нас представляет себе будущее этого края. Для меня будущее — только повторенное сегодня, а он это будущее воочию видит. Он кочует, чтобы не подпасть под власть житейских привычек. Боится притупить живой дар наблюдения. Любит смотреть на новое и изумляться. Не каждому удается сохранить в себе способность изумляться. Что значит изумляться? Значит, и з  у м а  выйти...