Борис Лапин - Подвиг

Перед раскрытыми настежь окнами милицейской канцелярии во весь свой исполинский рост стояла азиатская ночь. Душный воздух летел в комнату вместе с ветром. Снаружи слышался шорох пустыни. Слабый ламповый свет наших окон вырезал из тьмы мертвенного ландшафта глинистый пустырь, грязный кустарник…

Вскоре в темноте послышался стук копыт.

— Вот и Бердыев, — сказала Сима, — слава богу, значит, сегодня обошлось…

Дверь канцелярии раскрылась, и в комнату вошел начальник милиции — молодой высокий татарин в лохматой папахе. В руке он нес небольшой желтый рюкзак, слегка отставляя его от себя, чтобы не касаться мешка одеждой.

Бердыев отстегнул ремни, снял револьвер, положил папаху на стол.

— Пошамать что-нибудь. Сильно хочется пошамать. Как тут у вас дела? Мы операцию провели благополучно, — сказал он и ушел во двор. Я слышал, как он возится с конем, поет, умывается, разговаривает с милиционерами.

— Я знаю, что лежит в мешке, — шепнула мне Вера.

— Что же? Разве что-нибудь особенное?

— Это голова знаете того Хош-Гельды, проклятого черта, — сказала она, еще более раскрыв глаза.

Я украдкой поглядел на рюкзак, брошенный Бердыевым под лавку. Мешок подмокал снизу. Липкое, темно-желтое пятно проступило под ним на полу.

— Чего вы так смотрите? Дождался, собака, когда ему сбили котелок, — сказала Вера. — Помните, он весной порезал восемь учителей, а сколько женщин убил, которые сняли паранджи. Теперь Бердыев его ликвидировал.

— Послал на тот свет за кишмишом, — сказала Сима, пытаясь острить.

— Ликвидировал его, — строго сказала Вера. — А голову привез в районный центр, чтобы народ убедился. Не то они еще целый месяц будут его именем пугать.

— Подумайте, — сказала Сима, — сколько этот Хош-Гельды порезал туркменов.

— Сейчас Бердыев вернется, он все расскажет, — сказала Вера, — дежурный даст самовар. Попьем еще чаю?

— Печенье ваше, вода наша, — сказала Сима.

Четверть часа спустя в канцелярию вошел Бердыев.

За ним милиционер нес большой желтый самовар.

— Немножко пошамал, — сказал Бердыев. — Честное слово, двое суток не ел ничего, гонял по пескам.

Только теперь он заметил меня.

— Это мы сделаем в два счета, — сказал он, прочтя мою командировку, — ты у меня выедешь сегодня, не беспокойся. Товарищи, которые едут в Хиву, сейчас должны быть. Я даю им винтовки. Ты тоже получишь одну штуку.

Мы снова сели к столу и впятером взялись за чай. Милиционер вынул из кармана штанов кусок лепешки. Он угостил сначала Бердыева, потом нас. Завязался общий разговор. Мы слушали рассказ о жестокостях и коварстве бандита Хош-Гельды, о его дерзких привычках, о степном колодце, на котором Хош-Гельды выстроил свою крепость.

— Мы, понимаешь, прижали его железным замком, — сказал Бердыев, — бандиту нет дальше дороги, в Советской республике ему смерть.

В пылу рассказа от отодвинул лавку, и его рюкзак упал. Мы увидели на глиняном полу широкое пятно.

Сима и Вера смотрели на руки Бердыева, не отрывая глаз. Милиционер пил, прихлебывая и причмокивая. Бердыев некоторое время недоуменно присматривался к нашему поведению. Потом он перехватил наши взгляды и засмеялся.

— Вы что думаете? Это арбузы, купил на бахчах, — сказал он и ударил ногой по мешку. Что-то перекатывалось в нем, гулко гремело.

Машинистки переглянулись.

— Вот так случай, — сказала Сима.

Обе прыснули со смеху.

— Не понимаю, — сказал Бердыев. — В чем дело?

— Проехало, — сказала Сима.

Мы снова принялись за чаепитие. Бердыев продолжал рассказ об исходе операции: степной колодец занят сегодня милиционерами, Хош-Гельды ранен и ушел в пески.

Меня клонило ко сну, но я старался не дремать, чтобы не пропустить парней, которые едут в Хиву. Наконец я услышал, как загремел замок в воротах. На дворе раздались громкие голоса.

— Вот твои товарищи, — сказал Бердыев. — Сейчас я вас познакомлю. Эй, Иольдашляр!

Он крикнул куда-то в глубину двора. Оттуда послышался голос:

— Эй, эй!

В комнату вошли ташкентские комсомольцы, которых я так долго ждал. Это были молодые узбеки, мои ровесники, — смуглые, обветренные, громкоголосые, одетые небрежно и пестро. Один был высокий, в брезентовом плаще, в тюбетейке и в толстых футбольных бутсах с обмотками, второй — поменьше ростом — был в кепи и в шелковом халате, поперек его халата нацеплен ремень с полевой сумкой, третий — узкоплечий — по-видимому самый старший из всех, был во френче, с большим хорезмским орденом на груди.

— Знакомьтесь. Вместе поедете в Хиву, — сказал Бердыев, — таким парням ничего не страшно. Четыре мушкетера! Не считая коней!

Я с интересом разглядывал энергические скуластые лица своих будущих спутников. Первый из них — тот, что был в брезентовом плаще и в бутсах, — высокий малый с крупными оспинами на блестящем от пота лице, подошел ко мне и сказал:

— Аманов. Будем знакомы. Студент педвуза.

— Игнатьев, — сказал я.

— Сейчас вам принесут винтовки, — сказал Бердыев, кивая головой дежурному милиционеру. — Имейте в виду — патроны беречь, даю по двадцать штук на стрелка, под особую расписку; об израсходовании составлять акт.

Потом он ушел. Сима и Вера скрылись в соседней комнате. Я остался с ташкентскими ребятами. Некоторое время мы сидели молча и искоса поглядывали друг на друга. Затем они спросили, куда я еду и зачем. Завязался перекрестный разговор.

Мы решили выехать возможно скорее, чтобы до утра миновать Столовые холмы, представлявшие собой наиболее опасную часть дороги. В этих холмах, вероятно, скрылись всадники Хош-Гельды.

Вскоре дежурный принес винтовки, мы быстро оседлали коней, простились с машинистками и с Бердыевым и выехали.

Темные улицы Ходжа-Бергена были безмолвны. Ни один огонь не светился в домах. Возле городских ворот нас окликнул городской сторож.

— Молодцы, ребята, — сказал он, — ничего не боятся, едут одни, как на базар. Потише гремите копытами.

Он долго возился с тяжелым железным засовом, закрывая за нами городские ворота.

Сразу за городом началась глухая каменистая степь, среди которой неясно белела грунтовая дорога. Не выспавшись, я дрожал от холода.

— Давайте поедем рысью, — сказал один из ребят.

Полчаса спустя появилась луна. Она была в начале ущерба, степь была теперь ясно различима. Мы говорили между собой не громко, чтобы не привлекать внимания, но и не очень тихо.

— Это последний гад из басмачества, — сказал Аманов, ехавший впереди. — Через десять лет все даже слово такое позабудут — «басмачи».

Я рассказал о том, как машинистки убедили меня, что в рюкзаке лежит голова Хош-Гельды.

— Бердыев — храбрый парень, мог это сделать. Его однажды враги расстреляли. Он ушел из ямы, куда его бросили, — сказал Аманов.

— Не в том дело, — сказал я, — как-то это, по-моему, не вяжется; телефон, ундервуды, а тут — девушки об отрезанных головах разговаривают.

— Тоже храбрые девушки, — сказал Аманов, — я старшую знаю по Чарджую. Она при закаспийском правительстве въехала в морду одному офицеру.

Мы ехали по гладкой глинистой равнине — четыре всадника, вытянувшись цепью. При лунном свете равнина казалась покрытой ровным зеркалом воды. Трещины в глине чернели резко и странно. Лошади то и дело пугались внезапно выраставших на дороге кустов.

Один из ребят запел песню. Я тронул повод и поехал рядом с ним.

— Эй! — окликнул меня Мат-Реимш, парень во френче с хорезмским орденом. — Расскажи что-нибудь.

Я начал рассказывать о путешествиях.

Дорога покинула равнину и пошла горбами, то заворачивая, то поднимаясь вверх. Полчаса спустя мы въехали в овраг. Глубокая тень лежала на дороге. Только впереди и над нами мерцала ровная полоса огня.

Это были вершины Столовых холмов, залитые лунным светом.

Лошади, повинуясь приказу поводьев, прибавили рысь. Я скинул винтовку с плеча и положил ее перед собой поперек седла. Товарищи мои сделали то же самое.

— А что в самом деле, — внезапно сказал Аманов полным голосом, — что тут шептаться. Пусть шепчутся воры.

Он подъехал ко мне вплотную и завел длинный рассказ о порядках в пединституте, где какой-то Ибрагимов, панисламист, срывал занятия. Потом он стал спрашивать меня о Москве, где он был два раза: в 1920 году и прошедшим летом.

Незаметно стало рассветать. Лунный свет побелел. В течение какого-нибудь часа «войско ночи было разбито, тени бежали», как говорит узбекский поэт.

Взошло солнце, бледное и желтое, что предвещало сильный ветер с песком. Мы ехали среди некрасивых холмов, поросших цветами дикого мака. На горизонте видны были четыре длинные палатки, — здесь находился водохозяйственный пост хорезмской милиции. Область Столовых холмов была пройдена. Должно быть, Хош-Гельды ушел из этой степи на юг.