Владимир Вертлиб - Остановки в пути

«Дорогие мои, вот пишу вам, но горестную весть вы уже, наверное, знаете: скончалась Рахиль Соломоновна. Примите наши соболезнования и соболезнования всех друзей и знакомых, — а их уже осталось ой как немного…»

Бабушка моя дожила до восьмидесяти четырех. Умерла она осенью тысяча девятьсот девяносто третьего года после долгой болезни, в страшных мучениях. Перед смертью я еще успел ее повидать — впервые за двадцать лет вернулся в родной город, где не был с самого детства.

Санкт-Петербург, Финляндский вокзал. Поезд из-за границы направляют к боковой платформе, и он медленно замирает напротив какого-то длинного низкого здания, вроде барака, что ли, и парочки ларьков. На перроне всего несколько встречающих. Я выхожу и сразу же узнаю вокзал — гигантскую бетонную коробку из-под обуви, уродливее не придумаешь. Только огляделся — и надо же, передо мной вырастают знакомые фигуры, — ну, знакомые вообще-то по фотографиям: это мой дядя Аарон, кутается в темно-серый потрепанный плащ, давно вышедший из моды, а лысину прикрывает кепкой. Смущенно улыбается — «я тебя тоже сразу узнал» — и пытается отобрать у меня чемодан. Рядом мой двоюродный брат Роберт; я помню все «этапы» его «большого пути»: вот пионер в косо повязанном галстуке, вот неуклюжий первокурсник с приятелями, насупился, смотрит букой, вот с отцом и с бабушкой возле какой-то многоэтажки, вот, наконец, на первом цветном фото — стареющий холостяк, плешь уже намечается, виски седые.

Обычные неловкие вопросы вроде «ну, как доехал?», «устал с дороги?» Потом меня тащат мимо вокзала к станции метро. Праздничный ужин ждет, а бабушка-то как волнуется, три ночи не спала, надо ей прямо сейчас позвонить, иначе нехорошо, неудобно. Телефонные будки пробуждают у меня целую бурю воспоминаний — об австрийском ретро-сериале, который я в субботу от нечего делать смотрел по телевизору, обо всяких старых фильмах, которые любил в детстве. Дозваниваюсь только с пятого раза, и связь сразу же прерывается — я даже ничего принужденно-бодрого изречь не успеваю. Что бабушка говорит, я вообще не понимаю. Кажется, взволнованно бормочет на другом конце провода. Сам начинаю психовать, но все-таки стараюсь говорить уверенно и спокойно. Но уже поздно, нас разъединили.

Снова озираюсь по сторонам. Незадолго до того как развалилась ГДР, какой-то газетный острослов написал, что, мол, Восточная Германия периодически засыпала лет на десять — по распоряжению партии, конечно: там за пятидесятыми годами сразу же последовали семидесятые, а тут уже и Перестройка. А Советский Союз проспал сразу лет тридцать — так дешевле. Пятидесятые плавно перешли в девяностые.

Рекламные плакаты предлагают компьютеры, видеомагнитофоны и бытовую технику фирмы «Сименс», а под плакатами, которые занимают чуть ли не полфасада, толкаясь, лезет в разбитый автобус хмурая толпа: автобус, кажется, вот-вот осядет набок, но потом все-таки трогается с места.

Да, надо поторапливаться, люди здесь шутить не любят, вон у них какие мрачные лица, улыбнешься таким, а они решат, что издеваешься. В этом мире любезность приживется еще не скоро. Наступаю кому-то на ногу, вежливо прошу извинения, в ответ меня толкают, потом, у входа в метро, как следует получаю дверью — я-то предположил, дурак, что идущий впереди ее придержит. Старомодные эскалаторы тарахтят так, что можно оглохнуть, и вот уже мимо проплывает гигантский Ленин на мозаичном панно. Вождь мировой революции с сияющим взором простирает руку куда-то в направлении темных и низких туннелей метро — в светлое будущее, наверно, или к рекламе «Мальборо» на противоположной стене.

Потом борьба возле узких дверей вагона, рукопашная не на жизнь, а на смерть — так сказать, закалка. С рюкзаком проще, я им раздвигаю толпу как тараном. «Осторожно, двери закрываются!» Дядя и брат втолковывают мне, как вести себя в общественном транспорте. Скоро я соображаю, почему во мне с первого же взгляда узнают иностранца. «Дело в такте и в чувстве собственного достоинства, — объяснит мне позднее брат, и улыбнется. — Ты всех пропускаешь, стараешься встать так, чтобы никого не задеть, а не лезешь вперед, не пихаешься, не толкаешься». Само собой, нельзя же все сваливать на то, что, мол, в каждой стране свои обычаи.

«…правда, я почти уверена, что пишу сбивчиво и путано, ведь еще так мало времени прошло. Как-то все сразу смешалось, в голове неразбериха, впрочем, и в жизни тоже…»

Сколько себя помню, я всегда обожал ездить на поезде. В ночи мимо проплывают станции, огни робко появляются где-то вдали, — от них невозможно оторвать глаз, — вот они все ближе, ближе, и наконец, делаются такими огромными, что, кажется, вот-вот затопят все вокруг ярким светом; иногда раздается скрип тормозов, металл скрежещет о металл, толчок — и ты откидываешься на спинку кресла, за окном проступают очертания заспанного провинциального вокзала со старинными аркадами, магазинчики и табачные лавки с опущенными жалюзи — чудится, будто их уже тысячу лет никто не открывал. И это еще не все… Вот мимо торопливо проходит железнодорожный служащий, обычно в красной (или синей, или зеленой) фуражке; из громкоговорителя глухо, словно из далекого-далекого, таинственного штаба, доносится чей-то голос, неизвестно кому дающий загадочные указания; какие-то позевывающие бледные люди, нагруженные чемоданами и рюкзаками, медленно, неуверенными шагами, ведь ноги у них затекли от долгого сидения или лежания в неудобной позе, плетутся на стоянку такси, еще не в силах поверить, что они уже дома. Наконец, раздается свисток, вокзал уплывает, на автоматическом табло на перроне с треском исчезают буквы, словно поезд движется в неизвестном направлении, а пункт назначения на табло — всего лишь уловка, чтобы сбить с толку преследователей.

И хотя я так еду и еду, кажется, уже лет двадцать — ходят слухи, что поезда в пункт назначения все-таки прибывают.

Из моего родного Ленинграда мы с родителями в эмиграцию тоже уезжали на поезде.

Тот вечер я до сих пор помню как сейчас. Мне было пять лет, и потому родители решили мне не говорить, что мы уезжаем навсегда. Я ходил в детский сад, ну, вдруг еще проболтаюсь? Вместо этого мне объявили, что мы надолго отправляемся путешествовать, и, получается, вроде даже и не обманули.

— Ну что, будешь по мне скучать хоть немножко? — спросила у меня бабушка.

— Нет, нисколечко! — ответил я упрямо, прекрасно понимая, как она меня любит, и осознавая свою власть.

С ее морщинистого лица исчезла улыбка, уголки губ опустились.

— Да ты, оказывается, свою старую бабулю и не любишь вовсе!

— Еще как люблю, больше всех на свете! Ты ведь к нам приедешь!

Но увиделись мы лишь через двадцать лет. Пять раз советские власти отказывали ей в туристической визе. Не заслужила, мол, права на свидание с дочерью. Не воспитала ее советской патриоткой, вырастила предательницу родины, так что теперь получай. Только при Горбачеве бабушке разрешили на месяц съездить в Австрию.

Однако тогда, в тот вечер больше двадцати лет назад, перед самым отъездом, мы долго сидели в зале ожидания. Друзья и родственники пришли прощаться. Сестра моего отца, коммунистка, рисковать не хотела, а потому подбежала к нам, обняла отца, поцеловала маму, подхватила меня на руки, кинулась со мной в какой-то темный угол, чтобы никто не заметил, прижала к себе, поцеловала и заплакала. Я тоже расплакался, хоть и не понимал, что происходит. Свисток возвестил отправление.

В тысяча девятьсот семьдесят первом году казалось, что Советский Союз продержится еще как минимум лет двести, а «железный занавес» — это навсегда. Когда я спросил у родителей, почему все плачут, они не ответили — отвели глаза и уставились в пол.

На перрон тетя с нами не вышла. Ее сын, мой двоюродный брат Вадим, позднее рассказывал мне, что в их семье даже наших имен не упоминали. Ну, как же, родители — партийные, отец — профессор. Сына надо поберечь, нечего его посвящать во всякие мрачные семейные тайны. У него даже своего ключа от почтового ящика не было. А то еще найдет наши письма. Вот потому он только после смерти родителей узнал, что у него есть родственники на Западе. Тогда жить Советскому Союзу оставалось всего ничего. Приехав в Питер, я его навестил. О родителях своих он говорил неохотно.

«…а потом рассудок у нее помутился (все пыталась полки в коридоре обрушить, по квартире голая бегала, еще почему-то все хотела влезть на тумбочку, где маленький телевизор стоит). Я ей сердечного всякого накапала и пошла на кухню».

Так вот, когда я спустя двадцать с лишним лет вернулся в Россию, бабушка мне от доброго сердца столько всяких советов надавала, что я прямо обалдел. И не я один. Дядя Аарон при мне стал ее упрекать, что вот, мол, его сыну, моему двоюродному брату Роберту, она никогда столько внимания не уделяла, и уделять не будет. А Роберт, между прочим, нездоров, можно бы о нем и позаботиться. Бабушка на это ответила бред какой-то, вроде: «Вот еще, внимание ему нужно, у него и так все ничего!» Дядя посмотрел на меня, вдруг покраснел и вышел из комнаты.