Владимир Вертлиб - Остановки в пути

— Нет, правда! — торжественно заявил он. — Вот чтоб меня так громом и разразило, чтоб меня молнией испепелило, если я вру!

Это звучало убедительно, тем более что громом его не разразило и молнией не испепелило. Я протянул ему жевательную резинку, он сразу же сунул ее в рот, испуганно огляделся, а потом прошептал мне на ухо:

— А хочешь, тайну расскажу? Ты никому не выдашь?

Я кивнул и затаил дыхание.

— У этого гнома, — прошептал он, — есть волшебная палочка. Он палочкой до нас дотронется, и мы заговорим на иврите, ну, сразу, и учить не надо. А еще станем умнее всех. Сможем сами заколдовать, кого захотим, в лягушек там превратить или в чудовищ. Вылечить сможем кого захотим или наоборот — до кого дотронемся, тот заболеет.

— Я воспиталку в швабру превращу! — объявил я, а потом, подумав, добавил:

— Слушай, а братика или сестричку он наколдовать может?

— Само собой, — ответил он тоном, в котором слышалась непререкаемая уверенность, — но только братика, сестричку — не может. Это же гном, а не гномиха, понятно?

Я решил, что все это разумно, и мы отправились в путь. Вот только убежать от воспитательницы оказалось не так-то просто. С бранью она кинулась за нами и потащила назад, так что ни шоссе, ни пустыню мы даже увидеть не успели.

Еще не раз мы пытались слинять, но до волшебной пещеры так и не добрались.

Подготовительная школа помещалась в одноэтажном здании, посреди большого сада с детской площадкой. В саду росли два больших эвкалипта, на которые мы очень любили залезать, хотя это, разумеется, строго-настрого запрещалось. Сверху мы смотрели на плоскую крышу школы, искали вдали что-то необычное, удивительное, похожее на приключение, слышали, как снизу нам что-то кричат другие дети, и наконец слезали, повинуясь приказам воспитательницы. Мы были примерно одного роста, и потому в шеренге стояли рядом, вместе кружились в танце, помахивая флажками, под патриотическую песню первых израильских переселенцев, которую наигрывала на гитаре воспитательница. На праздник Пурим мы надевали одинаковые маскарадные костюмы, прятались под одинаковыми бурыми капюшонами и играли в гномов, только что выбравшихся из волшебной пещеры.

«Вы вроде и похожи, а все-таки видно, что вы не братья», — как-то с улыбкой сказала нам воспитательница. Странная какая-то, я и не понял, чему она улыбается. Я даже немножко обиделся, ведь мне так хотелось иметь братика… Почти у всех детей были братья и сестренки, только у меня нет. Вечером я стал канючить, чтобы мама родила мне братика или сестричку, лучше всего не откладывая, этой же ночью.

Виктор очень быстро заговорил на иврите. Для него это был четвертый язык, после украинского, родного языка его мамы, русского, родного языка отца, и идиша, родного языка двоюродных бабушки и дедушки, которые остались на Украине. Бывало, он нес какую-то тарабарщину на смеси всех четырех, и никто, кроме меня, этот шифр не понимал. Когда он бесился с другими мальчишками, я страшно завидовал. Даже мама ставила мне его в пример: «Надо же, как хорошо Виктор уже на иврите говорит. А как хорошо с другими детьми играет… Не то что ты, вечно сидишь в углу и смотришь букой. Вот и воспитательница жаловалась, что ты ее все время раздражаешь, притворяешься, будто ее не понимаешь… Она твое поведение расценивает как провокацию».

Слово «провокация» я не знал, но оно мне очень понравилось. Теперь, когда взрослые спрашивали меня, как дела, я с достоинством отвечал: «Спасибо, хорошо. Я провокация».

А еще я помню, что из спальни Викторовых родителей доносились странные звуки, вроде пыхтенья и свиста паровоза перед отправлением. Мне объяснили, что это Викторова больная бабушка и что ей трудно дышать. Я боялся входить в эту комнату, вдруг я тоже заражусь? Мне втолковывали, что болезни сердца не заразны, но в таких делах я взрослым ни на грош не верил.

Мои родители часто встречались с родителями Виктора и обсуждали какие-то вещи, в которых я ничего не понимал.

— На Украине мой сын, с его-то носом и с его-то фамилией, был «жид», а в школе его уж точно иначе как «жид пархатый» и не называли бы, — объявил однажды вечером отец Виктора, как всегда флегматично, спокойным голосом, но не без иронии. — А вот в Израиле он наоборот — «гой», потому что мать у него не еврейка. Ну и где же, уважаемые дамы и господа, справедливость? Где, позвольте спросить?

— Разговор о справедливости уместен только в еврейском анекдоте, — сухо откликнулась моя мама.

Нам с Виктором было интереснее во дворе: мы там перед домом строили замки из песка, вместо того чтобы сидеть со взрослыми и слушать их скучные разговоры, — каждый вечер, каждые выходные — одно и то же, сами скучают и нам повеселиться не дают. Мы жили на восточной окраине Тель-Авива, в поселении примерно из десятка многоквартирных домов. Это считалось большой удачей, потому что многим эмигрантам из Советского Союза отвели квартиры в новых поселениях, вдали от крупных городов, некоторых даже в пустыню Негев загнали. А вот мне хотелось пожить в пустыне, я мечтал увидеть верблюдов. До сих пор мне ни один не попался, хотя жили мы среди песка и камней, а в город вело одно-единственное узкое шоссе.

После таких встреч с друзьями родители казались мне еще более раздраженными и подавленными, чем прежде. Странно как: немножко с друзьями посидели — и надо же, ссорятся, еще громче, чем обычно. Их возбужденные голоса будили меня в детской, а иногда я различал свое имя. Неужели я что-нибудь натворил? А может, они злятся, потому что я ни за что на свете не хотел здороваться с бабушкой одного мальчика из нашего детского сада?

Однажды ночью я никак не мог заснуть. Меня мучили угрызения совести. Я выскользнул из постели, открыл дверь в комнату родителей и замер, ослепленный ярким светом. Отец сидел на диване, тыльной стороной ладони отирая пот со лба. Мама стояла перед ним, уперев руки в бока, и кричала:

— А чего ты вообще ожидал, идеалист? Что тут все в мире и согласии живут, как братья и сестры, не разлей водой, а? Что вот так счастье всем бесплатно раздают, бери не хочу? Протянул руку — и взял… Так, да? Здесь тоже ублюдков хватает, как и везде.

— Вот только я не ожидал, что здесь и в иммиграционном ведомстве, и в жилищном управлении, и на бирже труда, и в политике сплошные ублюдки. Ну почему мы вечно сталкиваемся с ублюдками, ну, скажи ты мне?

Из разговора родителей я ни слова не понял. Ублюдки? Я невольно вспомнил о блюде, на которое мама выкладывала праздничный пирог, и о блюдце, в которое мы в детском саду наливали молоко котятам. А еще, кажется, кто-то о летающих блюдцах говорил… Или о тарелках? Ну, и что же в блюдцах плохого? Но выяснить это я не успел. Родители заметили меня, тут же замолчали и без церемоний отправили обратно в постель.

В эту ночь мне снилось, что мы медленно плывем куда-то на летающем блюдце, высоко-высоко в ярко-голубом небе…

На следующий день я рассказал Виктору о подслушанном разговоре. Виктор сразу все понял.

— Ну, ты идиот, — заявил он. — Ублюдок — это тот, кто все хочет получить на блюдечке с голубой каемочкой, и не работать. Ну вот, как чиновники, например. Потому они и ублюдки, — так мой папа говорит.

Однажды утром родители разбудили меня непривычно рано и объявили, что мы едем в отпуск. В прихожей поджидали три туго набитых чемодана. На такси мы отправились в аэропорт. Я этому страшно обрадовался, ведь на такси я ехал второй или третий раз в жизни. В самолете мне сообщили, что в Израиль мы больше не вернемся.

Расставаться с друзьями мне не хотелось. Особенно сильно я буду скучать по Виктору. Да и детские книжки, проигрыватель, кучу своих пластинок и большую часть игрушек никогда не увижу.

Однако уже вечером я с головой ушел в совершенно новый мир.

Эмигрант, с которым родители познакомились у входа в советское консульство, привез нас в район Вены, называвшийся Бригиттенау, в «Русский дворец» — старый доходный дом, населенный почти исключительно русскими евреями. Все они, как и мои родители, когда-то выехали в Израиль, не прижились там и теперь в Вене, «в перевалочном пункте для эмиграции с Востока», ждали, когда же им позволят вернуться на родину, в Советский Союз. Ждали неделями. Месяцами. В Австрии работали дворниками, уборщицами, нянями… Настроение в «Русском дворце» царило подавленное. В воздухе чувствовалась напряженность, граничившая с отчаянием. На то, что удастся вернуться «на родину», никто особо не рассчитывал. Страна победившего пролетариата лишь в самых редких случаях принимала своих блудных сыновей и дочерей.

Радушные эмигранты отвели нам спальное место в большой комнате, на полу. Нам выдали матрац, одеяло и простыни, из которых мама кое-как соорудила подобие постели. Пахло сыростью, плесенью и гнилью, а еще прокисшей капустой. Снаружи доносился непривычный звук — трамвайные звонки, а на другом конце комнаты наши хозяева — семья из четырех человек — спала на настоящих кроватях. Старик храпел и постанывал во сне.