Александр Жулин - Душа убийцы и другие рассказы

Душа убийцы… Опять кровожадные страсти?

Да, страсти! Чуть ли не в каждом рассказе дело кончается смертью, дракой, вмешательством природных стихий…

Но и любовь. Возвышенная, как в «Грустном рассказе», или же чувственно-плотская, как в «Обезьянчике»… И порхающая, с элементами озорства, как, скажем, в «Чокнутом».

Но и фантастика. Мистика — если хотите.

Вот поэтому Жулина, о котором давно знают и говорят, не издавали до последнего времени. Ведь все, о чем мы говорили, не слишком укладывается в рамки официоза. Однако же стержень того, чем он занимается, — борьба Зла и Добра. Как же в такой борьбе без страстей?

Пишет он, на наш взгляд, сильней, интереснее многих, и эту книгу можно рассматривать и как ваш капитал, и как наилучший подарок возлюбленной. Да вы и сами это увидите, проглотив ее, как говорится, на вздохе. Хотя и говорят, что он — элитарен.

В этой книге есть все: детективный сюжет и прекрасное оформление, невероятные приключения, любовь и фантастика, юмор, слезы отчаяния и радость надежды. И слог. Великолепное, точное слово.

Если какой-то рассказ не соответствует вашему вкусу — бросайте, переходите к другому, уж он-то попадет в цель обязательно! Потому что творчество Жулина многогранно, как и сама наша жизнь.

И, конечно же, главное в том, что останутся с вами эти герои: Обезьянчик и Ингрид — «виноградное имя», бегущий человек Топорев и «чокнутый» мотомеханик, кандидат наук Леня и Вовчик…

И методы. Вовчиков метод, основанный на теории «небрезгливого победительства». Обезьянчиков метод. А метод «взаимодействия родственных душ»?

Методы, которые используют эти герои в своих битвах за жизнь и любовь, несомненно, пополнят копилку и вашего опыта.

Кличкой Барон этот человек был обязан Леониду Леонидовичу. Почему Барон — непонятно. Он был короткий и толстый. И лысый. Самое примечательное в его внешности — шея. Она плавно вырастала из круглых плеч и кончалась в макушке, обрамляя лицо. Детская игрушка матрешка — вот что при виде его приходило на ум, и, как матрешка, он выглядел вполне добродушно. Две складки жира под подбородком, губы, растянутые щеками как бы в новые складки, наивные глазки…

В общем, скорее добродушный болван, чем Барон, но с Леонид Леонидовичем не поспоришь. А и зачем спорить, если все равно я открыл этого человека и рассказ о нем пишу я, а не какой-то там Леонид Леонидович.

Случилось же так, что он подтолкнул меня сзади. Слегка. Возможно, от горячечного возбуждения.

Я оглянулся. Смотрю — стоит человек, что называется, дуб дубарем. Вернее, дубариком, потому что — напомню — выглядел очень уж безобидно.

— Что толкаешься?

— У-у! — сказал он вместо ответа.

Я проследил его взгляд: не может оторваться от пальто Леонид Леонидовича. Необычное, в общем, пальто, снаружи — сплошь беличьи шкурки. Сто или тысяча — миллион! — хвостиков, и все болтаются.

— Тыщу рубликов стоит!

— У-у?

Он не поверил. Я потом убедился: во всем и всегда не доверял он этому миру.

— Точно! Хочешь такое?

Я сказал это так просто, чтоб поддразнить. Но вера с неверием соединялась в нем причудливым образом: не поверив в тыщу рублей, он поверил моему предложению.

— У-у-у! — сказал он, и меня словно встряхнули.

— Леонид Леонидович! — я закричал. — Вот он пойдет брать Пшеничникова!

Леонид Леонидович оглядел это чудо. И если мое предложение возникло случайно, то он глубокомысленно замолчал.

— Человек с высокой помехоустойчивостью, — охарактеризовал наконец итог своих размышлений (на помехоустойчивость, как вспомнилось, тестируют стрелков и штангистов). А затем: — Пойдешь брать Пшеничникова?

— У-у! — подтверждающе.

— Как тебя величать?

— Арнольдом!

И мы прыснули: такое редкое иноземное имя, и у такого дубарика!

— Будешь Бароном!

— Уж лучше — Бараном! — заметил кто-то из наших, не так уж и тихо. Но на лице его не отразилось ничто: прежнее добродушие, прежний помехоустойчивый, недоверчивый взгляд и — никаких обид на Барана.

— Стоит попробовать! — заключил Леонид Леонидович.

А у Пшеничникова было крушение жизни.

Его отлучили от большого хоккея, и чем теперь заниматься — было неясно. По этому поводу он зашел в бар и принял три раза по пятьдесят. Коньяк был, видимо, скверный. Пшеничников сморщил усы в кустик и их понюхал. Но и табачный запах усов не отбил память о дрянном коньячишке. Тогда Пшеничников взял мороженое в металлической вазочке, взял шампанское и задумался, устроившись в уголке.

И тут услыхал.

— Спокойно, парниша! — услыхал у правого уха. Тот, кому Леонид Леонидович дал прозвище Стива, держал пистолетиком палец.

Пшеничников скосил взгляд направо.

— Пук! — сказал смуглый Стива. — Выкладывай мани, Пшеничников!

Пшеничников улыбается: откуда мани, ребята? С меня сдернули мастера спорта, какие могут быть мани?

Усы у Пшеничникова щеточкой. Когда он улыбается, щетка растягивается, верхний ряд зубов — все золотые! — блестит весело.

Тут кто-то садится с ним рядом. Тесно садится.

Пшеничников искоса глянул: лицо толстое, взгляд добродушен, ни черта такого не страшно! Пшеничников был ненапуганным хоккеистом, оттого и зубов лишился, когда в рот залетела случайная шайба. В общем, повидал он немало.

Но сейчас ощутил твердую палку в боку.

— Чёй-то там у тебя? — поинтересовался спокойно.

Толстяк смигнул бледными глазками, на дне которых крутились беличьи хвостики.

— Пушка! — подтвердил Стива. Стива был тощий и нервный, дело иметь с таким не хотелось. С другой стороны, Пшеничников мог его сщелкнуть мизинцем.

— Продырявит насквозь, делово! — сказал Стива. — А шуму не больше, чем от той же пробки шампанского.

Палка ткнула больнее. Пшеничников посмотрел: где там спрятана «пушка»? «Пушка» оттянула карман паршивенького пальтеца, которое облегало круглый живот.

Раздался хлопок. Пшеничников покрылся испариной. Шевельнулся, чтобы узнать, осталась ли жизнь.

— Будь здоров и не кашляй! — Стива поднял откупоренную бутылку Пшеничникова. — Долго копаешься! — вылил в фужер желтоватую жидкость. Вскипела белая пена. Стива поднял посуду, раззявил губастый рот, вытянул. Утерся, прикрикнул: — Живее!

— У! — поддакнул и Барон, заерзав в ожидании хвостиков.

Пшеничников был крепкий мужчина на гребне хоккейного возраста. И имел неслабые нервы. Подумал: а в самом ли деле здесь «пушка»? Обернулся к Барону:

— Если нажмешь, а вас после поймают, вышка — тебе, не ему! Если я сам отдам кошелек, получишь лет десять, не больше! Высунь пистоль, и я тогда…

Договорить не успел. Стива схватил тяжеленную бутыленцию — ноль восемь литра! — и огрел его сзади. Голова Пшеничникова упала на грудь, струйка крови просочилась сквозь губы.

Стива отбросил бутылку. Она покатилась, звеня, по проходу. Те два-три человека, что кейфовали в кафе, затихли, не веря глазам, в то время как Стива, ловко обшарив карманы Пшеничникова, уже утягивал Барона на улицу.

— Плохо, ребята, — сказал Леонид Леонидович, пересчитав выручку. — Во-первых, вы его оставили жить, что нами не предусмотрено. Во-вторых, у него еще кое-что было, чем свободно можно попользоваться.

— Не надо трепаться, — обиделся Стива, а Барон в это время смигнул. — Я обшарил его, словно голенького.

— У! — подтвердил и Барон.

— В-третьих, вы не действовали как свободные, хищные звери! — продолжал Леонид Леонидович. — Вы били сзади, исподтишка! Слюнтяи, пижоны вы, промокашки! — неожиданно смазал Стиву по физии. — И запомни, букашка, я никогда не треплюсь! — смазанул еще раз. — Заруби на своем слюнявом носу: ко мне следует обращаться на «вы»! — и еще разок смазал.

Стива терпел. Леонид Леонидович, всегда такой сдержанный, разошелся — мы только диву давались. Голова Стивы от мощных пощечин моталась туда и сюда. Барон, видя такой оборот, крепко зажмурился, но не делал попытки сбежать. Однако Леонид Леонидович, дав Стиве предметный урок, новенького трогать не стал. Отошел, отвернулся.

— А-а-а! — зарычал, приходя в себя, Стива. И молнией прыгнул на шефа. — Мани забрали, так еще кочевряжиться?

В руке блеснуло лезвие финки. Стива был горяч, как кавказец. Барон шевельнулся.

Но чуть раньше, чем Стива выметнул руку, Леонид Леонидович ловко согнулся и ушел от удара. Стива брякнулся оземь со своей финкой, вытянутой вперед, как копье.