Роальд Даль - Скачущий Фоксли

Вот уже тридцать шесть лет, пять раз в неделю, я езжу в Сити поездом, который отправляется в восемь двенадцать. Он никогда не бывает чересчур переполнен и к тому же доставляет меня прямо на станцию Кэннон-стрит, а оттуда всего одиннадцать с половиной минут ходьбы до дверей моей конторы в Остин-Фрайерз. Мне всегда нравилось ездить ежедневно на работу из пригорода в город и обратно: каждая часть этого небольшого путешествия доставляет мне удовольствие. В нём есть какая-то размеренность, действующая успокаивающе на человека, любящего постоянство, и в придачу оно служит своего рода артерией, которая неспешно, но уверенно выносит меня в водоворот повседневных деловых забот.

Всего лишь девятнадцать-двадцать человек собираются на пашей небольшой пригородной станции, чтобы сесть на поезд, отправляющийся в восемь двенадцать. Состав нашей группы редко меняется, и когда на платформе иногда появляется новое лицо, то это всякий раз вызывает недовольство, как это бывает, когда в клетку к канарейкам сажают новую птицу.

По утрам, когда я приезжаю на станцию за четыре минуты до отхода поезда, они обыкновенно уже все там, все эти добропорядочные, солидные, степенные люди, стоящие на своих обычных местах с неизменными зонтиками, в шляпах, при галстуках, с одними и теми же выражениями лиц и с газетами под мышкой, не меняющиеся с годами, как не меняется мебель в моей гостиной. Мне это правится.

Мне также нравится сидеть в своём углу у окна и читать «Таймс» под перестук колёс. Эта часть путешествия длится тридцать две минуты, и, подобно хорошему продолжительному массажу, она действует успокоительно на мою душу и старое больное тело. Поверьте мне, чтобы сохранять спокойствие духа, нет ничего лучше размеренности и постоянства. В общей сложности я уже почти десять тысяч раз проделал это утреннее путешествие и с каждым днём наслаждаюсь им всё больше и больше. Я и сам (это отношения к делу не имеет, но любопытно) стал чем-то вроде часов. Я могу без труда сказать, опаздываем ли мы на две, три или четыре минуты, и мне не нужно смотреть в окно, чтобы сказать, на какой станции мы остановились.

Путь от конца Кэннон-стрит до моей конторы ни долог, ни короток — это полезная для здоровья небольшая прогулка по улицам, заполненным такими же путешественниками, направляющимися к месту службы по тому же неизменному графику, что и я. У меня возникает чувство уверенности от того, что я двигаюсь среди этих заслуживающих доверия, достойных людей, которые преданы своей службе и не шатаются по всему белу свету. Их жизни, подобно моей, превосходно регулирует минутная стрелка точно идущих часов, и очень часто наши пути ежедневно пересекаются на улице в одно и то же время па одном и том же месте.

К примеру, когда я сворачиваю на Сент-Свизинз-лейн, я неизменно сталкиваюсь с благонравной дамой средних лет в серебряном пенсне и с чёрным портфелем в руке. По мне, это образцовый бухгалтер пли, быть может, служащая какой-нибудь текстильной фабрики. Когда я по сигналу светофора перехожу через Треднидл-стрит, в девяти случаях из десяти я прохожу мимо джентльмена, у которого каждый день в петлице какой-нибудь новый садовый цветок. На нём чёрные брюки и серые гетры, и это определённо человек пунктуальный и педантичный, скорее всего — банковский работник или, возможно, адвокат, как и я. Торопливо проходя мимо друг друга, мы несколько раз за последние двадцать пять лет обменивались мимолётными взглядами в знак взаимной симпатии и расположения.

Мне знакомы по меньшей мере полдюжины лиц, с которыми я встречаюсь в ходе этой небольшой прогулки. И должен сказать, всё это добрые лица, лица, которые мне нравятся, всё это симпатичные мне люди — надёжные, трудолюбивые, занятые, и глаза их не горят и не бегают беспокойно, как у всех этих так называемых умников, которые хотят перевернуть мир с помощью своих лейбористских правительств, государственного здравоохранения и всякого такого прочего.

Итак, как видите, я в полном смысле этого слова являюсь довольным путешественником. Однако не правильнее ли будет сказать, что я был довольным путешественником? В то время, когда я писал этот небольшой автобиографический очерк, который вы только что прочитали, — у меня было намерение распространить его среди сотрудников нашей конторы в качестве наставления и примера — я совершенно правдиво описывал свои чувства. Но это было целую неделю назад, а за это время произошло нечто необыкновенное. По правде говоря, всё началось во вторник на прошлой неделе, в то самое утро, когда я направлялся в столицу с черновым наброском своего очерка в кармане, и всё сошлось столь неожиданным образом, что мне не остаётся ничего другого, как предположить, что тут не обошлось без Провидения. Господь Бог, видимо, прочитал моё небольшое сочинение и сказал про себя: «Что-то этот Перкинс становится чересчур уж самодовольным. Пора бы мне проучить его». Я искренне верю, что так оно и было.

Как я уже сказал, это произошло во вторник на прошлой неделе, в первый вторник после Пасхи. Было тёплое светлое весеннее утро, и я шагал к платформе нашей небольшой станции с «Таймс» под мышкой и наброском очерка «Довольный путешественник» в кармане, когда меня вдруг пронзила мысль — что-то не так. Я прямо-таки физически ощутил ропот, разом прошедший по рядам моих попутчиков. Я остановился и огляделся.

Незнакомец стоял прямо посередине платформы, расставив ноги и сложив на груди руки, глядя на окружающее так, словно всё вокруг принадлежало ему. Это был довольно большой, плотного сложения мужчина, и даже со спины он умудрялся производить сильное впечатление человека высокомерного и надменного. Определённо это был не наш человек. У него была трость вместо зонтика, башмаки на нём были коричневые, а не чёрные, шляпа серого цвета сидела как-то набекрень, и, как на него ни посмотри, что-то всё-таки обнаруживало в нём лоск и внешний блеск. Более я не утруждал себя разглядыванием его персоны. Я прошествовал мимо него с высоко поднятой головой, добавив — я искренне надеюсь, что это так, — настоящего морозцу в атмосферу, и без того достаточно холодную.

Подошёл поезд. А теперь постарайтесь, если можете, вообразить, какой ужас меня охватил, когда этот новый человек последовал за мной в моё собственное купе. Такого со мной никто ещё не проделывал в продолжение пятнадцати лет. Мои спутники всегда почитали моё превосходство. Одна из моих небольших привилегий состоит в том, что я сижу наедине с собой хотя бы одну, иногда две или даже три остановки. А тут, видите ли, место напротив меня оккупировал этот человек, к тому же незнакомец, который принялся сморкаться, шелестеть страницами «Дейли мейл», да ещё закурил свою отвратительную трубку.

Я опустил «Таймс» и вгляделся в его лицо. Он, видимо, был того же возраста, что и я, — лет шестидесяти двух или трёх, однако у него было одно из тех неприятно красивых, загорелых, напомаженных лиц, которые нынче то и дело видишь на рекламе мужских рубашек, — это я охотник на львов, и игрок в поло, и альпинист, побывавший на Эвересте, и исследователь тропических джунглей, и яхтсмен одновременно; тёмные брови, стальные глаза, крепкие белые зубы, сжимающие трубку. Лично я недоверчиво отношусь ко всем красивым мужчинам. Сомнительные удовольствия будто сами находят их, и по миру они идут, словно лично ответственны за свою привлекательную внешность. Я не против, если красива женщина. Это другое. Но мужская красота, вы уж простите меня, совершенно оскорбительна. Как бы там ни было, прямо напротив меня сидел этот самый человек, а я глядел на него поверх «Таймс», и вдруг он посмотрел на меня, и наши глаза встретились.

— Вы не против того, что я курю трубку? — спросил он, вынув её изо рта. Только это он и сказал. Но голос его произвёл на меня неожиданное действие. Мне даже показалось, будто я вздрогнул. Потом я как бы замер и по меньшей мере с минуту пристально смотрел на него, прежде чем смог совладать с собой и ответить.

— Это ведь вагон для курящих, — сказал я, — поэтому поступайте как угодно.

— Просто я решил спросить.

И опять этот удивительно рассыпчатый, знакомый голос, проглатывающий слова, а потом сыплющий ими, — маленькие и жёсткие, как зёрнышки, они точно вылетали из крошечного пулемётика. Где я его слышал? И почему каждое слово, казалось, отыскивало самое уязвимое место в закоулках моей памяти? Боже мой, думал я. Да возьми же ты себя в руки. Что ещё за чепуха лезет мне в голову!

Незнакомец снова погрузился в чтение газеты. Я сделал вид, будто делаю то же самое. Однако теперь я уже был совершенно выбит из колеи и никак не мог сосредоточиться. Я то и дело бросал на него взгляды поверх газеты, так и не развернув её. У него было поистине несносное лицо, вульгарно, почти похотливо красивое, а маслянистая кожа блестела попросту непристойно. Однако приходилось ли мне всё-таки когда-нибудь видеть это лицо или нет? Я начал склоняться к тому, что уже видел ею, потому что теперь, глядя на него, я начал ощущать какое-то беспокойство, которое не могу толком описать, — оно каким-то образом было связано с болью, с применением силы, быть может, даже со страхом, когда-то испытанным мною.