Юрий Черняков - Анклав

Батя сразу взял быка за рога: потребовал платить ему алименты, ибо он никогда бы его не бросил, мать сама его выгнала. «Еще кричала, мол, Сашка не от тебя…» (Он вопросительно посмотрел на сына. Тот недоуменно пожал плечами. Ничего подобного от матери не слышал.) Так что лучше не доводить до суда. Отец сидел неудобно, боком, все время подрагивал ногой и оглядывался. После второго «стопаря» вдруг разговорился. Оказывается, он развелся еще два раза, а сейчас живет один. При этом с вызовом сказал, что ни он никому, ни ему никто не нужен. А за творчеством сына он следит и будет следить с неослабным вниманием. Потому гонорары лучше не скрывать. К известию, что у него есть внучка, отнесся с интересом, но желания увидеть ее не выразил. Колотов дал ему денег, все, что у него с собой было, хватило бы зубы вставить, выбить и потом снова вставить. Потом сидел и смотрел в сгорбленную спину отца, возвращавшегося в прошлое: оглянется или нет?

Не оглянулся. Уже был озабочен другим: заглянул в одну урну, потом в другую… Повезло с третьей — вытащил оттуда две пустые бутылки и положил в сумку.

То есть до полного счастья, тут Тонька права, ему не хватает мемориальной доски с его профилем. А значит, не так уж все плохо. Бывает и хуже. А кое-что даже сбылось: женился с квартирой, время от времени печатают. А сегодня появился свой, с позволения сказать, кабинет…

Именно на этой оптимистической ноте он обычно заканчивал свои подогретые коньяком рефлексии, после чего засыпал. Уснул и сейчас, но вскоре прибежала из школы Ира. Она жалостливо охнула, увидев на лбу отца царапину, обильно политую зеленкой: больно, да? И почти без паузы: ура, теперь у меня своя комната, да? А мама знает? Это ты специально к Новому году, чтоб она не ругалась?.. Потом начала торопливо, стараясь успеть до прихода матери, убирать мусор…

Елена пришла домой, когда совсем стемнело. Сегодня в ее офисе было, как везде и всегда, — поздравляли, пили шампанское, затем водку, после чего поспорили: все-таки это смена тысячелетий или просто очень круглая дата? В финале были танцы, с притушенным светом, с отключенными телефонами и мобильниками, закончившиеся плавным переходом в офисный флирт. Потом Елена походила по магазинам, просидела несколько часов в парикмахерской и вернулась домой с короткой стрижкой, вернувшей ей миловидность десятилетней давности.

Увидев свое трюмо, задвинутое в угол, изуродованный пол и только потом — мужа и дочь в выжидательной позе, плечом к плечу, — Елена тихо охнула и осела на стул. Выдержав паузу, за время которой в ней супругу литератора сменила искусствовед, некогда защитившая диссертацию по теме традиций МХАТа, она покачала головой:

— Итак, катаклизмы смены тысячелетий, о неизбежности которых говорил Исидор Саввич, начались… — Ее язык слегка заплетался. — Решил обзавестись собственной башней из слоновой кости? Ты извини, но получился у тебя анклав. Осталось открыть таможню.

— Ну, мам… — встряла Ира, пытаясь предупредить назревающий скандал. Ты же мечтала о трехкомнатной квартире! А я о своей комнате. Но таких денег, сама говорила, у нас нет и никогда не будет. Вот папа и сделал нам сюрприз к Новому году… Он так старался, так спешил, чуть голову себе не расшиб…

— А кто сказал, будто я против сбычи мечт? — Елена теперь щурилась на зазеленевший среди зимы лоб супруга. — Я же не говорю, хорошо это или плохо. Я говорю о материализации не нашей с тобой мечты, а папиного сознания, полжизни прожившего в коммуналке. Твой папа всегда хотел отделиться. Сначала от чужих, теперь от своих… — Она обняла мужа и попыталась погладить по голове, но тот отстранился, почувствовав запах спиртного. — Жить он хочет так, чтобы его все время обхаживали и ублажали, но не вмешивались в его внутренние дела. То есть в анклаве…

— Разбирайтесь сами, — сказала Ира, когда Елена прошла в ванную. — Если б не знала, никогда бы не поверила, что это ты старше мамы на пятнадцать лет, а не наоборот. И не забудьте врезать замок в мою дверь.

Рано утром 31 декабря в его сонном сознании забрезжила идея, и он долго лежал с закрытыми глазами, соображая, с чем она связана. И пришел к выводу: ну, конечно, с нетленкой, той самой, с чем же еще…

Этот незаконченный роман, смесь мифа и собственных воспоминаний — без связной фабулы, без начала и конца, — Колотов начал писать в начале девяностых под влиянием одной из таких же идей — смутных и неотступных.

Идея пришла ему на ум вскоре после того, как Чудновы отдали в его полное распоряжение свою библиотеку, собранную еще до революции, и он мог в ней рыться в любое время.

Открытия следовали за открытиями. Начали рушиться самые его стойкие, на уровне пятого класса, представления о древнем мире и религии, мироздании и человеке, духе и материи. Он испытал сильнейшее потрясение, когда впервые прочел апокрифические Евангелия в разных версиях, а не только канонических.

Оглушенный и ошарашенный, он зачастую уходил поздно ночью, когда Исидор и Маша уже спали, а дойдя до дома, долго не мог заснуть.

Началось со странной фразы, которую он как-то вычитал у Шопенгауэра: «Смерть Сократа и распятие Христа принадлежат к великим характерным чертам человечества».

Именно после нее пришло некое соображение о возможной связи чаши с цикутой, добровольно выпитой Сократом, с молением Иисуса о чаше в Гефсиманском саду.

Ему на глаза стали попадаться, будто кто-то их специально подкладывал, книги, в коих сразу открывались нужные места со свидетельствами сакральной связи древнегреческой и христианской историй, не отделимых от собственных мифов.

Так история о непорочном зачатии связалась с мифом, в котором македонский царь Филипп ослеп на один глаз, когда ночью, разбуженный шумом, заглянул в дверь спальни царицы Олимпиады и увидел в ее постели светящееся божество. Причем зачатый той ночью Александр прожил, как и Христос, тридцать три года.

Эти связи были разрозненными, они не поддавались объяснению, но он искал их с упорством и наивной дерзостью неофита, который еще не знает, что такое разочарования и поражения.

Накапливалась усталость, хотелось все бросить и забыть, но идеи упорно продолжали приходить в предутренние часы, иногда появлялись целые эпизоды и куски текста, связь между которыми была очень смутной, скорее угадывалась, и он продолжал все записывать, еще не зная, что с этим будет делать…

Вот и в это предновогоднее утро он встал, осторожно, чтобы не разбудить жену, прошел в кабинет, включил компьютер и начал записывать:

«Почаще смотрись в зеркало. Из тебя уже песок сыплется, а это значит, что идет полным ходом загрузка небытия. Только не дано тебе знать, когда она закончится. И ведь не спросишь у Всевышнего, как неизлечимо больной у врача: сколько мне осталось, Господи? Или более фамильярно: когда увидимся? Это он гуманно поступил: бессмертия нас лишил, а взамен дал нам незнание своего смертного часа. Иначе вся жизнь была бы отравлена этим знанием, как она отравлена неизвестностью во всем остальном».

Подобные рассуждения о смерти он не так давно слышал от Голощекина, когда возил к нему в Переделкино свою незаконченную нетленку.

Сева жил там постоянно, как и другие члены Союза писателей, кто успел или кому посчастливилось выбить там литфондовскую дачу, сдавая квартиру в Москве богатеньким иностранцам.

Пока ехал, вспомнил: Голощекин терпеть не может читать незаконченные вещи. И пару раз — в Матвеевском и Очакове — выходил из электрички, чтобы вернуться в Москву. Но потом садился в следующую и где-то возле Солнцева наткнулся на контролеров, еще недавно проколовших его билет…

Голощекин встретил его с распростертыми объятиями, пили за встречу, за здоровье присутствующих, потом за отсутствующих.

В итоге Колотов очухался рано утром от хлопка дверцы холодильника на кухне, где у хозяина всегда охлаждалась пара-тройка бутылок пива. Прислушался к томительному бульканью, сопровождаемому постаныванием, а когда сквозь дощатую стену стало доноситься сопение и шелест страниц, ясно представил себе Голощекина — лысого, пузатого, в трусах и очках, читающего его нетленку в засаленном и продавленном кресле…

Примерно через полчаса стало тихо, и Колотов осторожно поднялся с дивана, приоткрыл дверь. Голощекин мирно спал в своем кресле. Часть страниц лежала у него на коленях, часть рассыпалась на полу.

— Саня, я не сплю, — сказал Голощекин ясным голосом. — Заходи, поправь здоровье. Это там, ты знаешь. Кефира, увы, не держу… — И, кряхтя, стал поднимать листы с пола.

— Саня, ты знаешь, как я тебя люблю, — начал он издалека, дождавшись, когда Колотов допьет пиво. — И как за тебя, черта, переживаю. Ответь по совести, что это на тебя нашло?

— Сам не пойму, — признался Колотов. — Лезет в голову…

— Муза зачастила?