Ярослав Питерский - Падшие в небеса

— Так, я не пойму, Павел, вы остаетесь? Вы, что — не хотите жить?! — опять искушением послышался шепот Фельдмана. — Вам дан шанс, вам дан такой шанс,… одумайтесь! Времени нет! Надо действовать…

Павел встряхнулся. Он растерянно посмотрел на Фельдмана. Он не видел четко его лица. Так, лишь — серое, размытое полумраком, пятно. Он видел лишь его рот. Рот, похожий — на черную, бездонную дыру. Дупло в гнилой осине, с облупленной корой.

— Что я должен делать? Что вы предлагаете! — сурово и четко спросил Клюфт. Фельдман не ожидал. Он не поверил такому перевоплощению. Еще секунду назад Клюфт катался в истерике и вот! Вот! Он суров и сосредоточен. Он внимательно смотрит на него.

— Да, да,… я все рассчитал! Вас! Вы положитесь на меня! — радостно и испуганно зашептал Борис Николаевич. — И мы, все сделаем!

— Так, все,… замяли уговоры! Что вы придумали? Что? — Клюфт, резко притянул Фельдмана за грудки и коснувшись кончиком своего носа — его щеки, злобно причмокнул. — И учтите, со мной уже не пройдет! Я вам не Оболенский! Если вы меня в капкан затягиваете, чтобы свою шкуру спасти — я сам сдохну, но вас уволоку с собой! Так, что! Смотрите!

— Ладно! Ладно! Успокойтесь! Я не убивал вашего офицерика! Не убивал! Он сам! Сам, понимаете! А, тот, второй — умер! Человек просто умер! Ну, а я, воспользовался! И все! — испуганно и обиженно бормотал Фельдман.

— Хватит мне, тут, говорите — что делать-то?! — разозлился Клюфт.

— Да, да. Главное — внезапность! Понесем трупы. И тогда! Тогда и все решим на месте. Будет один шанс. Один. Там они не ожидают. Вы, ты Павел только мне помоги! И все! Главное не растеряйся! Они не ждут в таком месте! И никто не догадается! Просто помогай мне!

— Да, что вы, там, все заладили — помогай, помогай?! — рассвирепел Павел. — Вы говорите конкретно, что делать-то?! Фельдман тяжело вздохнул и осмотревшись по сторонам — совсем тихо зашептал:

— Их там будет всего двое! Двое! Я рассчитал! Ну, на худой конец — трое, хотя вряд ли! Но главное, тут — внезапность. Я беру на себя двоих — что ближе. Вы же не растеряйтесь и не дайте третьему, если он, будет конечно — выстрелить! Или выхватить пистолет, или стрельнуть из карабина! Валите его на пол. И все! А я тут уже вам помогу! И тогда! Тогда мы сможем добежать до колючки! А там, там я видел! С вышек ночью ни черта не видно! А прожектора — ерунда! Они для страху! Понимаете! Для психологического страху! Я сам секретные приказы видел по охране зон! Там, так и было сказано — внезапность освещения, как фактор устрашения, зэки видят, что прожектор и все! Они думают, что их сразу осветят — если, они, к колючке приблизятся! А на самом деле, это не так! Часовой ночью почти слепой! Вы сами-то, представьте — как в темноте, найти тень, на черном? А? Это случай! Поэтому…

— Подождите! — прервал его Павел. — Вы не сказали толком об охране?! Как там, что? Вы что, предлагаете их убить?! Фельдман тяжело вздохнул:

— Вы, я вижу, Паша, совсем не поняли — куда, вы попали? Куда?! Вы, не поняли, — сказал Борис Николаевич с какой-то неподдельной жалостью. — Это ад, Паша! Ад! И тут — выживет сильнейший. Павел! Я больше не могу. Если вы, сейчас, не решаетесь — все! Я пошел по бараку искать другого попутчика. Мне одному не уйти. В тайге одному трудно. Но свой шанс я упускать не намерен. Я не буду сидеть и ждать — когда придут и меня шлепнут! А меня обязательно шлепнут! И всех кто тут есть — шлепнут! Это барак смертников Павел! Понимаете — мы оказались лишними! Мы оказались материалом для большой игры! Понимаете?! В этой стране по-другому нельзя! Я больше не буду уговаривать…

— Нет. Нет, я понял, — сурово ответил Павел. — Но вы предлагаете мне их убивать?

— Нет. Только помочь, — буркнул Фельдман.

— Да,… но как, вы как их будете убивать? — Павел вдруг поймал себя на мысли, что он не боится! Он не удивился! Он не ужаснулся словам Фельдмана. Как будто, тот, предложил ему… сходить на рыбалку! Все так обычно и просто — убить человека! Все вроде, как и предрешено…

— Так вы согласны? — переспросил Фельдман.

— Да. Да я согласен… — холодно и злобно ответил Клюфт. — Теперь, мне все равно…

— Вот, смотрите! Вот! — Фельдман, сунул под нос Павлу, какую-то железку. Клюфт попытался рассмотреть ее в руках у Бориса Николаевича. Но тот, быстро убрал за пазуху — не то нож, не то железный, острый прут.

— Эту штуку я нашел под подушкой у старика… у того, Абрикосова… что ли… Господи упокой его душу… Павел сверкнул глазами, но промолчал. Он лишь сжал челюсти и едва слышно простонал.

— Так, значит, сейчас, нам надо, как можно ближе, подлечь к трупам. Благо, там, есть места. И, как только войдут дубаки, вы встаньте — что бы попасться им на глаза. Я уверен — они вас назовут в помощники трупы таскать! Но это, нужно обязательно, обязательно, вызваться! Иначе….

— Что иначе? — равнодушно спросил Павел. Фельдман пожал плечами. Он ответил не сразу. Павлу показалось, он раздумывает — что сказать. Наконец Борис Николаевич сурово прохрипел:

— Иначе придется ждать других трупов…

— Понял! — резанул Павел. — Других не надо! Я напрошусь в этот раз! Вот увидите…

— Эх! Ваши б слова да Богу в уши… — пробурчал Фельдман.

— Все, хватит! Пошли! — Павел встал с нар и двинулся к середине барака — туда, где лежали тела… …Клюфт рассмотрел его лицо. В полумраке барака, оно белело пятном неизбежного конца. Неизбежности смерти и расплаты. «Смерть. Она наступает всегда неожиданно — хотя человек к ней готовится всю жизнь. Сначала, в детстве, каждому кажется — что он умрет не скоро. Но с годами, это чувство исчезает. И чем больше тяжесть лет — тем отчетливее неизбежность смерти нависает над сознанием. И тогда каждый понимает — как коротка его жизнь! Как вообще, коротка жизнь! Эта жизнь! Эта земная жизнь! Но смерть, это действительно ли переход в другую?! Другую, неведомую жизнь, или конец, конец всему и навсегда? Поэтому, наверное, каждый — так боится смерти. Поэтому он хочет верить — что даже после его перехода за ту неведомую грань, все-таки, что-то есть! Но что? Что? Бог, может быть Бог это и есть надежда?! Ведь человек хочет жить вечно! Хочет жить вечно и счастливо, и мечтает об этом! Но зачем?! Зачем об этом мечтать, если это никогда не узнаешь?! Все равно никогда не узнаешь — сможешь ли ты жить вечно? Как спросить у покойника — что там?! Вот — лежит Петр Иванович, он уже мертв! Но мертв ли он?

А?! Может, он уже там, в другом мире? Другом, более счастливом и справедливом? А если нет?! Если он просто исчез?! Навсегда растворился в пласте времени?! Нет! Он не может просто так вот, исчезнуть!!! А его душа?! А?! Его разум?! Он же не может умереть вместе с телом?! Просто взять и сгнить где-то в перегное?! Нет!!! Это невозможно! Мысль не гниет! Мысль не тленна! А значит — значит, там есть, есть, что-то!» — Павел думал и смотрел на мертвое лицо Оболенского, и вновь рассуждал, рассуждал,… он говорил сам с собой. Говорил без злобы и истерики, и страха… На этот раз, он не пугался, что сходит с ума. Нет. Его это больше не беспокоило. Да и почему он должен был этому пугаться — если все, все ужа давно сошли вокруг с ума. «Страшнее ведь, вовсе — не смерть человека, а то, как он, к ней приходит! И кто, его, на нее толкает! Совершенно одно — умереть в постели, мучаясь, оттого, что ты — умираешь! И совсем другое — умереть под пытками палачей, зная, что они совершают зло! Но, в чем разница?! Неужели, так, вот, станет легче?! Когда ты, знаешь, что умираешь мучеником, а не грешником?! Бог! Бог! Он может помочь!

Боже, Боже, что мне делать?! Что?! Я должен помочь, помочь убить человека! Пусть даже и плохого! Но потом, потом, как я, смогу жить? А? Смогу ли я — жить и имею ли права — жить?» — Павел понял, что он непроизвольно все-таки заступил за ту черту физической смерти в своих размышлениях. Он согласился с тем, что он будет, обязательно будет — жить и после смерти… Лицо Оболенского. Оно спокойно. На нем печать вечности. Прямые губы. Ровные щеки и нос, немного выпуклый, как клюв орла. Смертельная маска — сама безмятежность. Скорее всего, Петр Иванович не мучался. Он закрыл глаза и умер. Павел всматривался в черты человека, которого он, в принципе и знал-то не очень долго, и не очень хорошо. Но он, Оболенский — стал для него частичкой жизни. Пусть короткой и нелепо — глупой жизни. Но, жизни! «Я подвожу итог своей жизни?! Я смирился с тем, что моя жизнь окончена?! Но почему? Разве Бог когда-то, кому-то говорил — что со смертью нужно смериться? Нет, по-моему, ни один святой или богослов это не подтвердит! Богослов,… почему богослов? Я, я хотел бы услышать его!» Павел встал с нар и сделал шаг вперед. Он пересилил себя и медленно подошел к лежавшим — на грязном, земляном полу, телам. Склонившись, Клюфт сел возле Оболенского на колени. Взял его холодную и уже закоченевшую руку. Пальцы коснулись мертвой кожи. Гладкая и нелепо холодная, она не показалась Павлу чем-то необычным и неприятным. Отталкивающим! Нет, просто мертвая кожа. Как перчатка и все. А ведь когда-то, в детстве, Павел очень боялся покойников! Он, так, смертельно их боялся, что не мог смотреть на похороны! Ему, маленькому, казалось, что любой покойник — неожиданно откроет глаза — когда Павел глянет на него. Встанет из гроба и оживет! Затем, когда он, стал постарше, Павел боялся, что покойник придет к нему ночью и спросит — почему он боится его! И Павел не ходил на похороны. Даже хороших знакомых ему соседей! Дедушек и бабушек! Он никогда не хотел смотреть на лицо умершему человеку! Но с возрастом это страх улетучился. Растворился где-то в сознании! И вот, он спокойно и равнодушно трогает руку мертвого человека! И это не вызывает у него тех — страшных и нелепых эмоций! «Почему? Почему чем взрослее человек — тем он равнодушнее относится к смерти? Может быть потому, что он сам становится все ближе к ней? Странно! Как это странно!» — с грустью подумал Павел.