Дмитрий Старков - Отдаленное настоящее, или же FUTURE РERFECT

Пожалуй, менее цельной натуры человек непременно повредился бы в уме либо впал в крайность, раз навсегда отказавшись от одного из двух взаимоисключающих предметов. Однако ж самодостаточность и цельность Петяшина характера сравнимы были с самодостаточностью и цельностью железобетонной плиты. Правда, от этого было не намного легче: противоречие раздирало постоянно, но — удивительно! — никак не могло разодрать окончательно.

Самая мучительная из пыток, как известно, та, которая длится дольше. Вот, кажется, после многочасовых мук дошел уже человек до точки, потерял сознание и не чувствует боли, однако опытный палач отливает его водой, дает нюхнуть нашатыря, приводит в чувство, заботливо смазывает ссадины перекисью водорода и расчетливо, не форсируя, без гнева и фанатизма, скрупулезно отмеренными дозами продолжает процедуру…

А Елка, симпатичная, невысокая блондинка с глубокими серыми глазами, приятным голосом и не такой уж посредственной фигурой, не в пример всем прочим, отлично уживалась с Петяшей вот уже два с лишком года. Она училась на филфаке Петербургского госуниверситета, была очень даже неглупа по-житейски, однако ее не отпугивало ни катастрофическое материальное положение Петяши, ни приступы размышления, весьма схожие по внешним проявлениям с многодневным тихим запоем, ни неудачный, по молодости лет заключенный с кем-то из тогдашних его девиц брак в его прошлом, ни даже отсутствие сколь-нибудь определенных и обнадеживающих перспектив в его будущем.

Безропотно, опять-таки в отличие от многих ее предшественниц, терпела она и Петяшины сентенции о том, что женщины вообще неспособны к творчеству, или насчет того, что из филологов — за незнанием ими ничего, кроме собственно филологии — никогда еще не получались пристойные писатели.

Петяша же с бесстрастным благодушием статуэтки Будды Шакьямуни относился к безуспешным попыткам ухаживания за Елкой со стороны ее эстетов-соученичков (среди коих она считалась невестой из «очень приличных») и безрезультатным попрекам ее родителей, которые выбора дочери отнюдь не одобряли.

Таким образом, они были вместе и счастливы…

— Мне лучше уйти, да? — все так же потерянно спросила, не дождавшись ответа, Катя.

— Нет. Ты уж лучше останься.

С этими словами Петяша, переборов неприятную, сосущую тоску под ложечкой, еще сильнее, ласковее сжал пальцами ее ладонь.

С этого момента жизнь покатилась прямиком в светлое будущее — так катится по песчаному пляжу в лазурное море невзначай выпущенный из рук яркий, веселый мяч.

Желания и настроения Кати всякий раз неожиданно точно совпадали с настроениями и желаниями Петяши, и это было прекрасно, и гармония мира не знала границ.

Задумываться о прошедшем либо грядущем было некогда. И незачем.

Ночами они любили друг друга, пока не одолевал сон, а, проснувшись, шли гулять, однако дольше получаса на улице не выдерживали — спешили обратно, чтобы заняться любовью снова.

Вдобавок Катя на удивление здорово готовила.

Так, словно бы в ленивой, недлинные сновидения порождающей дреме, прошло что-то около недели. За это время Петяша полностью утратил ощущение грани между реальностью и иллюзией. Да как же было не утратить, если реальный окружающий мир, можно сказать, самоустранился, оставив в покое маленький мирок Петяшиной квартиры. В нем, в прочем мире, просто не было надобности. Он ненавязчиво, ничем не напоминая о себе, снабжал квартиру электричеством, газом и водою обеих температур; холодильник был полон продуктов; любых же других проявлений внешнего мира Петяше с Катей не требовалось. Настолько, что даже допотопный, собранный Петяше в подарок Димычем из запасов устаревшего, оставшегося после собственных многочисленных апгрейдов железа, компьютер, без дела сверкал со стола непроницаемо-черной гладью монитора.

Огромный, ласковый мир — словно бы понимал это.

Никто за весь истекший период не пытался посягать на внимание их и общество, не скребся в дверь и не обрывал невесть с чего заработавший телефон. И на данном конкретном, вот только что, сию минуту наступившем моменте вовсе не стоило бы останавливаться, если бы не иссякли холодильные запасы. Таким вот характерным интеллигентным покашливанием внешний мир, словно давно забытый в углу стола гость, счел, наконец, возможным напомнить о своем существовании.

Судя по интенсивности ощущений в желудке, последнее подъели давненько. За окном имело место какое-то совершенно неопределенное время суток, и Петяше, впервые после долгого перерыва, приспела нужда в измерении времени. Он взялся за телефон. Времени, если верить металлоголосой даме, откликающейся, ежели набрать службу точного времени, оказалось: двадцать два часа семнадцать минут. Облачившись в брюки, сорочку и пиджак, Петяша ощупью определил наличие в кармане каких-то денег, минуту поразмыслив, повязал галстук, прихватил с кухни большой полиэтиленовый пакет со странной надписью «THIS IS MY ONLY SUIT FOR HALLOWEEN» и вышел на лестницу, осторожно, дабы не разбудить Катерины, притянув за собою дверь.

Вечер выдался — просто на удивление. Собственно говоря, уже ради одного подобного вечера стоило покинуть хоть ненадолго квартиру.

Вдоль Съезжинской подувал-повевал легкий, прохладный ветерок; впереди, над крышами домов, небо было еще светло, розовато, а позади — успело уже налиться глубокой ночной синевой.

Пушкарская, несмотря на не столь уж и поздний час, пребывала в безжизненной тишине, лишь далеко впереди шуршали по Большому проспекту нечастые машины.

Мир тек по руслу времени в медленном, задушевном и печальном ритме, наподобие ритма известной песни «Беса ме мучо».

Неторопливо, подчиняясь общей настроенческой тенденции мира, направился Петяша к Большому, изобилующему, как известно, магазинами, торгующими круглые сутки напролет.

Странные, надо заметить, заведения — эти мелкие круглосуточные магазины конца 90-х.

Витрины их, сияющие, словно золотые зубы, в темной и не шибко-то, в общем, опрятной пасти Ночи, дразнят взоры усталых путников, не имеющих средств на такси по позднему времени, и вызывают брезгливое недоумение у прочих, имеющих средства и на такси и на закупки всего, что необходимл в доме, мелким оптом. Внутреннее же содержание этих магазинов на первый взгляд готово к любым услугам тех, кто обладает деньгами и желанием потратить оные. Но искать здесь продуктов питательных и вместе дешевых бессмысленно. Здесь все продукты дороги, хотя не все — питательны. И то сказать, ну, кому понадобится среди ночи коробка овсяных хлопьев сорта «Экстра» или же пачка соли крупнонаждачного помола № 1? А вот в ананасе, авокадо или, скажем, гуайяве, не говоря уж о сомнительного происхождения ликере «кюрасо», легко узнаваемого всеми по веселому цвету раствора медного купороса, может возникнуть надобность и под утро.

В данный момент Петяша обладал деньгами, и посему без раздумий вошел в первые попавшиеся остекленные светящиеся двери.

Прочих покупателей в магазине не было, что позволяло бездействующим продавцам беспрепятственно наслаждаться созерцанием портативного телевизора. Минут пятнадцать ушло на определение степени необходимости тех или иных продуктов, а затем Петяша, после некоторых раздумий удовлетворившись, за отсутствием «амфоры», какими-то безликими американскими сигаретами, свершил акт купли и направился на выход.

Дверь — два листа стекла в черной металлической раме — пастью разинулась навстречу.

Вокруг внезапно сделалось темно и влажно; по ноздрям шибанул резкий, противный, звериный какой-то запах.

Пасть — гигантская, непонятная — была повсюду, словно бы вся вселенная стала вдруг одной абсолютной пастью, нимало не нуждающейся в жалких придатках наподобие желудка, кишечника или хоть черепной коробки.

Она не заглатывала. Она растворяла в себе.

Невозможно передать, что почувствовал Петяша в этот момент! Страх мягким, неосязаемым кляпом закупорил накрепко горло, связал по рукам и ногам, оглушил, ослепил, обезмыслил. Внутренности стянуло к солнечному сплетению, сжало в тугой, холодный ком. Внутри черепа от стенки к стенке мячиком заскакал, забился нечленораздельный протестующий вопль. На миг встало перед глазами нигде никогда не виданное, однако ж поразительно знакомое лицо — полное, с клинышком седоватой бородки, седоватым же клинообразным, торчащим вверх чубом, между коими поблескивали из мешковатых морщин темных век пронзительные глазки…

И невнятный вопль отчаяния и протеста обрел вдруг форму.

Пронзительное, уши рвущее «не-е-е-ет!» стальным подшипниковым шариком влепилось в высокий, благообразный лоб столь поразительно знакомого незнакомца.

Лицо подернулось рябью…