Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Но я и без книг глубоко ощутил тогда сверхъестественное свойство тропинок. Никогда прежде я не слышал об укорачивающихся тропах, но нам с женой случалось слышать о бесследно пропадавших путниках — шел человек минуту назад и вдруг исчез. И мы, пренебрегая тем, что пережитое мной может иметь и более сокровенный смысл, а единственно ради удовольствия, ради бегущих по спине сладких мурашек сочинили ночью в постели историю на этот сюжет. Что, если тропа будет становиться все короче и короче и в один прекрасный вечер я исчезну на обратном пути от родника? А может, пугая друг друга, мы втайне как бы хотели умилостивить рок, до сих пор нас не разлучивший, — показать, что мы не принимаем самодовольно этот неслыханный подарок судьбы как нечто само собой разумеющееся. Страшная сказка служила как бы предохранительной прививкой от разлуки — меня перед этим вторично забраковали (возможно, сочли слабоумным), но война еще могла нас разлучить — и в то же время была иносказанием о счастливом финале нашей эриданской жизни, несмотря ни на что: ведь чего бы мы ни насочиняли о путнике и о тропе, но я-то непременно вернусь домой от родника, и дорога эта кончится для нас радостной встречей влюбленных.

Но дорога и вправду будто делалась короче и короче, хотя впечатление это не сопровождалось больше столь сильным ощущением чего-то непередаваемого. Как бы ни подготавливал я свое восприятие, отправляясь к роднику, неизменно оказывалось, что я и не заметил, как одолел косогор на обратном пути. И наша сказка стала казаться настолько реальной, что спустя несколько дней жена в сумерках выбежала ко мне на тропу с восклицанием:

— О господи! Как же я рада, что вижу тебя!

— Любимая! Ну вот и встретились.

Такое неподдельное облегчение читалось на лице у жены и так непритворно обрадовался я сам, что даже пожалел, зачем мы выдумали эту сказку, Но минута была чудесная и многозначительная. И на миг почудилось, что, не выйди жена мне навстречу, я и вправду мог исчезнуть и провести остаток запредельных дней в поисках жены где-то в царстве теней.

Высоко над нами, в апрельском небе, качались мачтовые вершины деревьев. Неожиданно возникли чайки, мчась по ветру над лесом, точно пущенные из катапульты. А у жены за спиной, в заливе, я увидел оленя, плывущего через фиорд к маяку.

Это навело меня на мысль, что хоть и ветер, а тепло и можно снова начать купаться (я с декабря фактически перестал), и тут же я бросился вплавь — и точно заново в купель окунулся.

Вскоре затем мы перебрались в наш дом под дикой вишней, купленный у кузнеца.

Через три года домик этот сгорел дотла, а с ним и вся сочиненная музыка; но мы — с помощью Квэггана, Кристберга и Моджера — сами построили новый дом из леса, прибитого к берегу либо взятого с лесопилки в Эридан-порте, который теперь сносили, освобождая место под дачные участки.

Мы выстроили дом прямо на пепелище старого, частично на прежних сваях: обугленные, они вовек теперь не сгниют. И музыка тоже так или иначе написалась заново и даже быстрее, чем в первый раз, — стоило только пройтись по тропе, и в памяти возникали фрагменты. В эти минуты, в сущности, творилась музыка, а остальное требовало лишь труда; меня поймет каждый художник-творец.

Но ту сгоревшую симфонию я так и не восстановил. Вместо нее, трудясь опять-таки и над музыкой и над словами, я написал оперу. Подстегиваемый чьей-то неотвязной строкой; «И от вселенной, летящей кружась сквозь пространство, пенье неслось…» и страстным желанием выразить наше с женой эриданское счастье, я сочинил эту оперу — возвел, словно наш новый дом, на обгорелых остатках и сваях прежнего труда и прежней жизни. Тема, должно быть, подсказана была моими мыслями об очищении, искуплении, обновлении, символами лестницы, канистры и так далее — и, уж конечно, самим фиордом и родником. Опера частью использовала, подобно «Воццеку»[240], целотонную гамму, частью джаз, частью песни — народные и те, которые поет жена, и даже старые хоралы вроде рыбачьего «Услышь нас…». Сослужили службу и такие каноны, как «Frere Jaeques», для передачи шума судовых машин и ритмов вечности. Кристберг, Квэгган, мы с женой, другие эриданцы, мои друзья джазисты — все воплотилось в персонажей на сцене или в полнозвучные инструменты в оркестре. Драматическим эпизодом стал пожар; я попытался отобразить природу, как я ее здесь узнал: приливы, отливы, восходы — и нашу жизнь с ее приливами-отливами. Попытался написать о человеческом счастье в тонах патетических и высокосерьезных, предназначаемых обычно для катастроф и трагедий. Назвал я оперу так: «Лесная тропа к роднику».

Домишко, что мы снимали у добряка шотландца, после его смерти перешел в другие руки. Но мы иной раз отправлялись по тропе, мимо родника, взглянуть на первый наш дом, а совсем на днях снова туда ходили.

Прошло много лет. Моджера нет в живых; уехал Белл, нет старого Сэма с маяка; но Кристберг и Квэгган (теперь семидесятипятилетний, ставший прадедом) помирать по-прежнему не собираются, живут на старых местах. Нас, как обычно, грозятся согнать с побережья, но мы держимся помаленьку. Хибарка Моджера стоит не доходя маяка, сиротливо белеет новой дранкой крыши, но нам не грустно глядеть на нее. Ведь вся жизнь Моджера была так хорошо прожита, и умер он со словами: «Никогда себя лучше не чувствовал».

Он умер — мы сидели как раз без гроша, но кто-то прислал сплетенный из лавра якорь ему на гроб, стоявший в зале похоронного бюро; скрытая решеткой женщина пропела «Ближе к тебе, господь», священник прочел двадцать третий псалом в новом переводе. Мы хотели, чтобы вслед за этим прозвучало «Услышь нас…», но наше предложение отпало, так как никто, кроме Квэггана и нас с женой, не знал мэнского рыбачьего гимна. А заодно отмахнулись и от второго нашего предложения: чтобы вместо «Ближе к тебе, господь» спели что-нибудь другое. Моджеру тяжко бывало слушать это песнопение — отец его погиб кочегаром на «Титанике».

Священник читал псалом, стоя меж огромных, напыщенных, лжемраморных коринфских колонн, а в моих глазах эти колонны преображались в крепкие, прекрасные, ослизлые старые сваи, обросшие голубыми ракушками и несущие на себе домик Моджера (нет надежней опоры, я уверен, и небесному дому его, да и сторожке св. Петра тоже). Хибарку ту, с зелеными ячеистыми сетями, развешанными на крыльце для просушки, принял другой рыбак, брат Моджера. И мне вспомнилось, как самоотверженно, урывая время от своего труда и отвергая плату, помогали Квэгган, Кристберг и Моджер строить наш новый дом, как они, старики, помогали нам в адски тугой работе — креплении фундамента, причем сами дали половину легших в основание бревен. Моджера теперь, наверное, радовало, что оказалось столько любящих его людей, — я удивился, как много на похоронах незнакомых мне дачников. У Кристберга, одного из лучших Моджеровых друзей, свои особые понятия о смерти, и он не пришел вовсе. Но казалось, что и он здесь. Выходя, мы остановились взглянуть на Моджера в гробу — он словно лукаво улыбался из-под густых усов, даже как бы тихо, загадочно нам напевая;

А лежит еще путь далек,

Лежит тебе путь далек,

А на запад иль на восток…

Все укажет тебе судья…

Наш маленький поселок на взморье мало в чем переменился. На обращенной к морю стене нашего первого дома, где мы были так счастливы, укреплена большая дощечка с названием, которое не блещет даже с точки зрения тех уставов острословия, по которым полагается оценивать этот каламбур: «А-Тибет-о-100?» Но в прочих отношениях домишко сделал успехи. Крыльцо расширили, приладили антенну, даже нашу оперу, возможно, кто-нибудь здесь слышал, хотя для нас спокойней, если нет. Ибо местные власти, прослышав об опере, сочиненной местным композитором, усмотрели в этом отличное орудие для новой атаки на беззаконное наше проживание, и одно время мы нередко натыкались на скандальные заголовки типа: «Неплательщики кропатели опер пятном на достоинстве города — Нам нужны не кантаты, а канализация — Извращенец богач композитор ютится в крысиной норе»; но потом внимание газет переключилось на другое: еще один четырнадцатилетний сын налогоплательщика совершил сексуальное преступление, очередной мэр совершил убийство, этого, слава богу, долго ждать не пришлось. На крыше дома появилась лесенка, но моя старая лестница все еще служит для спуска с обрыва. Труба на крыше новая, и колпак на ней новый. Чувствуя себя воришками, мы заглянули в окно. Где еще может быть такое, чтобы в окно вместе с человеком глядела вся природа и, однако, дом хранил бы сокровенность, уединенность? А здесь — может. Не просто солнечный свет струится в дом, а само движение и ритм моря — отраженные в воде горы, деревья, солнце встречно и многократно отражены в мерцающей игре света внутри дома. Словно бы там поймана часть природы — само ее живое, движущееся и дышащее отражение уловлено в этих стенах. Но вместе с тем дом расположен так хитро, что от соседей вся внутренность его скрыта. Приходится украдкой засматривать. Дерево, что мы посадили за домом, поднялось уже вровень с коньком, кизиловый куст белеет звездными гроздьями, дикая вишня, при нас не цветшая ни разу, теперь в цвету, как в снегу; цветут и примулы, оставленные нами, розовеет кипрей — ветер занес сюда от нашего нового дома семена этой красивой и незваной гостьи-травы. Как-то зимой — мы тогда были в Европе — здесь в метель родился ребенок. Плита новая, но старый стол, за который мы садились есть к окну, и два стула стоят как стояли. А вот и широкая койка, где мы провели медовый месяц (как же надолго растянулся он!), и желали друг друга, и терзались страхом разлуки, и бывали смутны сердцем, и видели, как всходят звезды и луна, и слушали грохот прибоя в шалые штормовые ночи нашей первой зимы, и где Валетта — бабушка кота, бегущего сейчас за нами следом, — спала с нами и по утрам будила нас, потягивая за волосы; давно уже отправилась она к кошачьим праотцам в лунное лоно. Но кто бы, глянув праздно на этот домик-времянку, на живую нитку сметанный, подумал, что здесь такая красота, такое счастье пережито, такие драматические события? «Гляньте на эту лачугу, — с презрительным смехом орет, перекрывая шум мотора, турист на своем катерке. — Ну ничего, недолго осталось торчать всем этим развалюхам! Начнем отсюда и все побережье расчистим! Автокемпинги, отели построим для хорошей публики, вырубим все эти деревья, раскроем местность, нанесем на карту. В этих крысиных порах все равно — одни укрыватели краденого да горстка старых браконьеров. Незаконнопоселенцы! Власти их который год гонят и не могут согнать!»