Петер Хандке - Учение горы Сен-Виктуар

Никто не пришел в восторг, никто не вскинул руки. Но было другое — значительное. Кто-то медленно свел руки и, крепко сплетя пальцы, самонадеянно явил кулак. Я готов пойти ва-банк и поставить на все! — И я увидел, как распахнулось передо мною царство слов — вместе с великим духом форм; сокровенным вместилищем; отмеренным мгновением неуязвимости; ради «неопределенного продолжения существования», как говорил философ, определяя вечность. Я не думал больше ни о каких «читателях»; исполненный необузданной благодарности, я только смотрел на землю. — Черно-белая мозаика мелких камушков. Над лестницей, которая вела на второй этаж «харчевни», парил привязанный к перилам голубой воздушный шарик. На столе, на улице, стоял алый эмалевый кувшин. Воздух над Плато философа был окрашен той особой свежей синевой, к которой так часто прибегал Сезанн, живописуя эту часть пространства. А непосредственно над горой летали тени облаков, как будто там, в вышине, кто-то все время раздвигал и задвигал занавес; и вот наконец (ранний заход солнца середины декабря) весь массив застыл спокойно, освещенный ровным желтым блеском, — словно остекленел, нисколько не препятствуя при этом, в отличие от другой известной горы, возвращению домой. — И я почувствовал структуру всех этих вещей, она была внутри меня — мое надежное снаряжение. «ТРИУМФ!» — подумал я, как будто все уже благополучно написано. Подумал — и рассмеялся.

Д. как всегда следила мыслью за всем происходящим и потому, когда я спросил ее о проблеме соединений и переходов, смогла тотчас же дать ответ. Она даже взяла с собой образцы разных тканей, которые предназначались для пальто: парча, атласный шелк и дамаст.

— Стало быть, ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о пальто. Все началось с того, что я назвала задуманное мною великой идеей. Пальто должно было стать ее осязаемым воплощением. Я начала с одного рукава. И сразу столкнулась с проблемой: как заставить мягкий, текучий материал держать нужную мне, жесткую округлую форму. Я решила посадить эти ткани на плотную шерсть.

Рукав в итоге получился. Он показался мне таким прекрасным и таким драгоценным, что я подумала: на остальные части, пожалуй, не буду тратить столько сил.

Я размышляла о моей идее, о моментах напряжения и неожиданной податливости в природе, о том, как одно переходит в другое.

Каждый день я смотрела на начатое пальто, час, а то и два, сравнивала отдельные части с моей идеей и обдумывала дальнейшие шаги.

Потом я закончила верхнюю часть. Когда же настал черед нижней, я потеряла чувство целого — взаимосвязь пропала. Я шила какие-то куски, которые, как выяснилось, не поддавались соединению. Работа еще осложнялась тем, что притачеиная к тонкой ткани плотная подкладка значительно утяжеляла все изделие, и потому, когда я строчила на швейной машинке, мне все время приходилось высоко держать края, чтобы нигде не потянуло.

Бывало, я возьму все части, разложу перед собою и вижу — ни одна не подходит к другой. Я все ждала того момента, когда найду наконец ту самую, одну картинку.

В этот период разглядывания, прикидывания я чувствовала постоянную физическую слабость и ни на что не годилась. Я запретила себе даже вспоминать о великой идее.

Меня заинтересовали чертежи и технические планы конструкций китайских крыш, а также проблема распределения нагрузки, давление которой минимизируется за счет правильно рассчитанных отводных элементов. Оказалось, что там всегда предусмотрены особые зоны — такие промежутки.

Однажды поздним вечером я взяла и без долгих размышлений стачала все части, а подол в одном месте закруглила внутрь. Я чувствовала подъем от уверенности в себе.

Закончив работу, я повесила пальто на стену. Каждый день я проверяла его со всех сторон и постепенно начала уважать. Оно было значительно лучше, чем все остальное, сделанное мною, и оно было несовершенным.

В процессе шитья нужно удерживать в памяти каждую уже использованную форму, чтобы иметь возможность двигаться дальше. Но при этом я не могу себе позволить даже внутренне цитировать их, я должна сразу видеть окончательный, конструктивный цвет. Во всяком случае, он может быть только один, а уже форма определяет массу цвета и должна решить проблему перехода.

Переход, с моей точки зрения, должен быть четко разделяющим и одновременно собирающим.

В Венском художественно-историческом музее висит картина Якоба ван Рейсдала, называющаяся «Большой лес». На ней изображена растянувшаяся полоса лиственного леса с внушительными дубами; среди них — бросающееся в глаза белое пятнышко березы, к которой художник так часто возвращается в своих работах. Темная вода с тусклыми отражениями на переднем плане — тоже излюбленный мотив Рейсдала. Здесь эта вода обозначает брод — совсем мелкий, так что даже видны следы or повозок: наезженная колея выходит потом песочно-желтой линией на берег, поворачивает влево и тянется дальше к области леса. Вполне вероятно, картина получила такое название только из-за своих значительных размеров, потому что лес, который мы видим, совсем не велик, а сразу за ним открывается чистое пространство. К тому же он вполне обитаем и его обитатели все очень мирные: чуть спереди поселился путник — в шляпе, с палкой, он сидит на обочине, положив узелок рядом с собою, а несколько в глубине разместились мужчина и женщина, которые выходят парой из-за поворота, — в легкой одежде, с зонтиком в руках (на небе бело-серые облака). Не исключено, однако, что эта картина представляет собою в действительности лишь фрагмент «большого леса»; может быть, конечно, точка, с которой он писался, находится не вовне, а уже внутри, и взгляд, как это бывает у путников, только зашедших в лес, обращается назад. Ощущение широкого пространства усиливается одной особенностью голландских пейзажей семнадцатого века: какими бы малоформатными они ни были, эти пейзажи, со всеми своими водоемами, тропинками в дюнах и темными кронами (при щедром участии неба), неизбежно начинают расти в момент их созерцания. Явственно растут деревья, они стоят и растут, а вместе с ними растет и общая спокойная сумеречность. Даже два остановившихся всадника, даже те стоят и растут.

Похожий лес есть поблизости от Зальцбурга: это не лес, составляющий нынче славу города, не лес лесов, но все же лес — волшебно-реальный. Он называется Морцг — по имени деревушки, расположенной на восточной окраине города. Дорога туда начинается в небольшой ложбине, которая напоминает перевал между горами Мёнхберг и Фестунгсберг и называется «Бойница»; эта ложбина образует нечто вроде межи, разделяющей город и южную высокую равнину с ее многочисленными поселками, которые тянутся отрогами до самого подножия горного массива Унтерсберг. Лес уже можно различить, стой на перевале: его кажущиеся очень высокими деревья пересекают равнину с востока на запад по линии, проходящей перед возвышающейся за ним двурогой скалой Хелльбрунн. От города до него не больше часа ходьбы, его даже видно оттуда, и все равно кажется, будто он где-то вдали, в легкой синеватой дымке, словно перед ним протекает река (хотя в действительности Зальцах проходит дальше, на востоке). За городским лугом, над которым разносится гулкое эхо шагов по бетонным дорожкам, — посередине одинокий бывший «домик привратника», где вечерами в одном из окон загорается еле тлеющий огонек и раздается глухое пение, — нужно перейти через объездную дорогу, задерживаясь последовательно у каждого из трех установленных тут светофоров, чтобы потом оказаться наконец в тихой зоне (район Тумеггер), в которой уже нет никаких признаков города и ни одна витрина не отвлекает от цели. Рядом с дорогой бежит в обратном направлении ручеек, вытекающий собственно из канала, блеск которого он несет на себе дальше, напоминая при этом о чем-то неопределенном. Из деревьев тут растут в основном березы, которые как-то естественно задают общий тон, словно вокруг них далекие восточноевропейские пейзажи. Из кустарников же попадается одна только верба с красными ветками, которые в лучах просвечивающего сквозь них солнца кажутся затейливыми фигурными подсвечниками.

Неожиданно дорога, ведущая по равнине, слегка поднимается — ровно настолько, чтобы едущим велосипедистам приходилось привставать в седле, — а потом идет дальше, уже по другой равнине. Разница всего в несколько метров, но это уже настоящее плато. Луг здесь не тот, что был в городе: чистое поле, а посередине хутор. Чувствуется и ветер, который идет от возвышающегося на заднем плане Унтерсберга (еще больше, впрочем, чувствуется затишье, накатывающее на обратном пути неожиданной теплой волной, хотя перепад высоты едва различим). Над торфяной полосой у подножия горы (совсем недалеко) часто, бывает, висит легкая пелена, из которой, особенно когда она сгущается в туман, пробиваются пышными цветами кроны деревьев. Ближний край луга тоже состоит из торфяника: горки земли, нарытые кротами, все черного цвета (с белыми вкраплениями мелких камушков); здесь любят покопаться местные куры, прогуливающиеся с распушенными от ветра воротниками. — Еще один небольшой канал пересекает дорогу по бетонной трубе, прикрытой в этом месте известняковой плитой, которая служит мостом, ведущим в соседнюю деревню.