Милорад Павич - Ящик для письменных принадлежностей

Как-то раз мне, уставшей от блуждания по огромному дому, показалось, что седой портрет матери Тимофея, госпожи Катены, странно смотрит из своей рамы. Более странно, чем раньше. Были сумерки, в небе смешались птицы и летучие мыши, а ветер «юго» неожиданно врывался в комнаты и вздымал края половиков.

В доме, а точнее, между мной и Тимофеем продолжала сохраняться напряжённость. Он по-прежнему вёл себя так, будто познакомился со мной в тот день, когда я с гитарой появилась в его квартире, чтобы давать уроки музыки. Можно было подумать, будто не я в греческих тавернах ногой расстёгивала его штаны.

«В этом доме придётся мне вилкой суп хлебать, — подумала я испуганно и спросила себя: — Неужели это возможно, что он не узнал меня?» Ты меня любишь? — спросила я.

— Да.

— С каких пор? Ты помнишь, с каких пор?

Он показал мне через окно на горы над Котором.

— Видишь, — сказал он, — наверху, на горах, лежит снег. И ты думаешь, что там лишь один снег. Но это не так. Там три снега, причём это можно ясно увидеть и различить даже отсюда. Один снег — прошлогодний, второй, тот, что виднеется под ним, позапрошлогодний, а верхний — снег этого года. Снег всегда белый, но каждый год разный. Также и с любовью. Не важно, сколько ей лет, важно, меняется она или нет. Если скажешь: моя любовь уже три года одинакова, знай, что твоя любовь умерла. Любовь жива до тех пор, пока она изменяется. Стоит ей перестать изменяться — это конец.

Тогда я вставила в автоответчик крохотную кассету, которая стояла в моём парижском телефоне, и пустила её. Послышался хриплый мужской голос, звучавший с огромного расстояния:

«Последние три ночи в Боснии я провёл на чердаке пустого сеновала, внутри которого я укрыл танк и разместил своих солдат…»

— Ты узнаёшь, кто это говорит? Неужели не можешь узнать свой голос из Боснии? — спросила я, но он молчал.

С отчаяния мне пришла в голову пугающая идея, от которой я, несмотря на страх, не имела сил отказаться. Я сказала Селене, что завтра собственноручно приготовлю на ужин зайчатину в соусе из красной смородины. Служанка посмотрела на меня с изумлением и отправилась покупать всё необходимое для этого. Перед ужином я шепнула Тимофею, что будет означать для нас в постели появление в этот вечер на столе зайчатины. И выполнила своё обещание. С тех пор он внимательно следил за блюдами, которые я ему готовила, и ждал вечера с блеском в глазах. А как-то утром подарил мне целую лодку цветов. Их аромат заглушал запах соли и моря. Дни шли за днями, прекрасные и солнечные, мы купались, ели рыбу, зажаренную в раскалённом масле, собирали мидий. Как-то раз Тимофей порезал краем ракушки средний палец на левой руке. Я тут же высосала кровь, и всё быстро прошло. Я ела инжир из его руки, и плоды пахли теми же самыми странными духами. Вдохнув их, я как бы начинала слышать, что думает Тимофей. Тут-то меня и осенило: он был занят продажей старого дома. И я сказала себе: «Тебе-то что за дело? Ударь вилкой о ложку и пой! Важен не дом, а Тимофей. Если это вообще он». От этой мысли меня обдало холодом.

Когда он уходил куда-нибудь по этому или другому делу, я по-прежнему слонялась по пустым комнатам. На одной из полок с постельным бельём я наткнулась на чудесный предмет из отполированного дерева и жёлтого металла. Это была старинная шкатулка для письменных принадлежностей, какими когда-то пользовались в долгих плаваниях капитаны. В шкатулке лежал старый судовой журнал, к моему удивлению совсем чистый. Я положила в неё всякие свои мелочи, письма и открытки, а также подарки, которые получила от Тимофея. В те дни я нашла на дне одного сундука янтарные чётки и старинный корсет из белых кружев. Он был прошит золотой нитью и застёгивался на стеклянные пуговицы. Это был корсет его тётки с монограммой «А». Усиленный рыбьими костями, он относился к тем моделям, которые можно надевать или поверх трусиков, или без них, а чулки пристёгивать с помощью резиновых застёжек. Я взяла его себе, решив сделать Тимофею сюрприз.

В тот вечер я приготовила Тимофею устрицы St. Jacques с грибами, а после ужина слегка надушилась его духами «Переживу тебя» на запястьях и за ушами. Я слушала, как снаружи дует «юго», как где-то за каменной стеной хохочет женщина. Сквозь её смех пробивался голос Тимофея. Он пел ту песню, которой научила его я, если, конечно, он не знал её прежде:

Потом он пошёл чистить зубы мёдом. Когда он лёг в огромную женскую постель, в постель для трёх персон, появилась я, и на мне не было ничего, кроме корсета его тётки Анастасии. Он лежал обнажённый, мы смотрели друг на друга как зачарованные, его член был каким-то четырёхгранным и походил на огромный нос с двумя лихо закрученными усами под ним. Я обошла вокруг и легла к нему, и, когда моя страсть уже подбиралась к самому пику, я закинула голову и чуть не потеряла сознание от страха: перед моими глазами в золотой раме предстала одетая в один лишь корсет и с зелёными серьгами в ушах его черноволосая тётка Анастасия, правда, картина слегка подрагивала в любовном ритме. Это было зеркало, укреплённое над кроватью, в котором я не узнала себя.

Но пик наслаждения приходит неумолимо, и движение к нему, однажды начавшееся, не остановишь.

В тот миг, когда он выбросил семя и оплодотворил меня, я полностью поседела, на глазах у него превратившись в другую женщину по имени Катена, в то время как черноволосая красавица Анастасия навсегда исчезла из зеркала, из кровати на три персоны и из действительности…

Это выглядело так, будто меня оплодотворила его мать.

Несколько дней я пролежала в шоке, Селена безрезультатно раскатывала тесто для пончиков с крошёной брынзой, от которого растут волосы и грудь. Моя голова по-прежнему оставалась седой. Я избегала зеркал. Как-то раз я вышла на берег и посмотрелась в воду. Я была беременна. И теперь наконец-то решилась спросить его:

— Неужели ты меня забыл? Ты что, правда думаешь, что я учительница музыки? Когда ты прекратишь притворяться?

А он ответил:

— Я продал дом. И уезжаю из Котора. Поедешь со мной?

— Сделал мне ребёнка, а теперь спрашивает, поеду ли я с ним?

— Поэтому и спрашиваю.

— Не поеду! Не поеду, пока не признаешься, что в Париже ты всё это специально подстроил. Ты заплатил за объявление, в котором были точно описаны и мои волосы, и вся моя внешность! Признайся, что потом ты вырезал это объявление из газеты и сам положил его в мой почтовый ящик на улице Filles du Cal-vaire! Когда ты признаешься, что мы вместе с тобой учили математику в моей квартире в Париже? Когда признаешься, что писал мне письма с войны, из Боснии? Когда признаешься, что из Италии наговаривал на мой автоответчик сообщения длиной в несколько часов? Когда признаешься, что постоянно пытаешься усвоить седьмой урок своего курса «Как быстро и легко забыть сербский»? Когда признаешься, что тебе известно, кто я такая?

Он посмотрелся в воду под Западными воротами Котора и бросил:

— Ты и сама не знаешь, кто ты такая…

— Но ты не ответил мне. Посмотри на меня! Неужели ты не узнаёшь меня, любовь моя, пусть даже я и поседела? Неужели же ты не любил меня в Греции на спине белого быка?

Вместо ответа он протянул мне маленькую коробочку в форме деревянной колокольни, внутри которой был стеклянный пузырёк.

— Что это такое? — спросила я.

— Называется «Роза Кипра» — «Rose de Chypre». Тот, кто умеет читать запахи, прочитает и этот и узнает, что любовь длится столько же, сколько сохраняется запах в этом пузырьке. Это ароматическое масло, которым пользовалась моя мать Катена. Ты заслужила его, как только поседела. А поседела ты оттого, что они, обе эти женщины, боролись за тебя. Мне было интересно узнать, какая из них перетянет тебя на свою сторону. И именно та, что была твоей, потеряла тебя. Потеряла тебя тётка Анастасия, которая, даже ещё не зная тебя, так боролась за тебя заранее, в Италии. А завоевала тебя, причём одним махом, женщина из Салоник, моя мать Катена.

— О чём ты говоришь?

— Пытаюсь ответить на твой вопрос, знаю ли я сам, кто я такой.

— Мой вопрос был другой: помнишь ты меня или не помнишь? Я могу напомнить тебе. — Тут я вынула из кармана клубок тёмно-красной шерсти. — Тебе знакомо вот это?

— Никогда в жизни не видел.

— Да неужели?

Тут я размотала клубок, и в самой глубине его оказалась записка с номером телефона, который он мне послал и которым я не захотела воспользоваться,

— Ты знаешь этот номер телефона? Здесь записка с номером твоего телефона. Такой же, как в объявлении, по которому я тебя нашла. Теперь ты признаешься в том, кто ты такой?

Будто бы переломив что-то внутри себя, он наконец сказал:

— Ну что ж, давай попробуем ответить на твой вопрос… Помнится мне, — продолжил он, — в трудные периоды жизни я забывал имена мужчин, женщин и детей, окружавших меня. Тогда я пользовался одной хитростью. Для того чтобы не потерять их навек, я записывал эти имена на воде. Может быть, вода ответит на твой вопрос.