Юрий Пахомов - Столкновение

Мечты, мечты, где ваши звуки? Ковбой на этот раз был не в джинсе, а в бархатном черном пиджаке, каких я сроду не видывал, светлых брючках, остроносых мокасинах, без галстука, рубашка вольно так расстегнута и все сидело на нем свободно, ладно. Помню, в голове тогда у меня сверкнуло, что никогда я не умел так свободно носить гражданское шмотье, да и не научусь теперь. А когда было учиться? То парусиновая курсантская роба, что после стирки стоит колом, то ватные штаны, сапоги и канадка из дубленой свиной кожи. Парадную форму несколько раз в году надевал в праздники и во время строевых смотров. Это уже в Москве, на штабном паркете пришлось нарядиться в тужурку, скроенную в швальне на Дорогомиловке, в зауженные брюки и штиблеты с резинкой облачиться. Идешь, бывало, по бесконечным коридорам ГШ, а каблуки цок–цок, как копытца у козла.

Справившись с формой одежды, оглядел я и самого жениха. Парень крепкий, спортивный, ростом чуть ниже Марины, отсюда и завышенные каблуки на мокасинах. Лицо загорелое, словно вернулся с юга, шатен, а глаза черные с этакой поволокой. Не красавец, но есть в нем, как любит говорить Маша, этот. шарм. Глянет такой ковбой на девку, и та кипятком писать начинает. Словом, пропала Маришка. Кранты.

А жених тянет мне руку.

— Аркадий.

— Григорий Алексеевич.

— Очень приятно.

Рука у Аркадия хоть и узкая, но сильная, жесткая. Я терпеть не могу вялых, как дохлая рыбина, рук. Еще плюс. Понравилось, что жених не стал ерзать в прихожей, сдергивать обувь, как у нас принято. Вошел в гостиную спокойно, не вошел, поплыл, точно на воздусях.

Не мог не отметить я реакции на гостя и у моих дам. У Маринки на лице застыло глуповато–влюбленное выражение, глаза лучились, казалось, щелкни сейчас женишок пальцами, она зайдется ненатуральным смехом и сделает антраша или спляшет собачий вальс. Не без горечи я отметил: все у них уже было, и не раз. Такого опытного мужика, как я, не проведешь, дело ясное. Аркадий имеет над моей дочерью власть, от которой ей уже не избавиться.

Старуха моя, приняв было боксерскую стойку, расплылась в улыбке, не фальшивой — Маша врать почти не умела. Если кто ей не глянется, все, церемониться не станет, а тут и сама, видно, уже готова завальсировать, подключить женское обаяние.

Далее смотрины покатились по точно расписанному сценарию. Аркадий кушал, ловко пользуясь приборами, умеренно поддерживал светскую беседу, словом, был непринужден и не чувствовал себя стесненно.

Я налегал на водочку, жених ограничился сухоньким, да и то одолел один фужер — неплохо, хотя мужики, не пьющие водку, всегда вызывали у меня недоверие. Так ведь куда денешься? Сам–то я выращен на «шиле».

Маша, похоже, совсем потеряв голову, носилась на кухню, стуча каблуками по паркету, как курсант «гадами» — ботинками из яловой кожи — по железным полам. В хмельной дымке застолья отметил я один таинственный факт. То, что молодые, сидя рядом, все время старались прикоснуться друг к другу — нормально для влюбленных, хорошо еще, что жених, как сейчас принято, не лапает невесту за коленки при родителях. А вот один эпизод смутил меня. Вилка у Аркадия вдруг исчезла, электровспышкой вспыхнула под потолком — я ожидал, что она со звоном упадет на пол, с кем не бывает. Но вилка исчезла, растворилась в пространстве. Аркадий слегка поморщился, полез во внутренний карман пиджака и оттуда… достал другую, а может, ту же самую. Такого быть, конечно же, не могло, потому я решил перейти с водки на минеральную воду.

Пока женщины убирали со стола, доставали из стенки кофейный сервиз — предстояло пить кофе с коньяком, как принято в лучших домах Лондона, мы с Аркадием вышли на балкон.

Погода в конце апреля стояла теплая, ни ветерка, Новодевичье кладбище уже подернулось зеленью, макушка колокольни золотилась на солнце. Я ничуть бы не удивился, если бы Аркадий из кармана бархатного пиджака извлек сигару, но он вытащил пачку «Мальборо», тоже неслабо против моего «Пегаса».

Закурили. Я отметил, что жених не курильщик, так, за компанию дымит, не затягиваясь. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает волнение.

— Григорий Алексеевич, я предпочитаю прямой разговор, не скрою, я пришел просить руки вашей дочери. Уж простите за церемонность, по–другому не умею. Но вы должны кое–что обо мне знать. У меня, как минимум, два серьезных недостатка.

Я насторожился.

— Первый — профессия, — продолжил будущий зять, — я артист цирка на Цветном бульваре. Акробат, клоун–эксцентрик, жонглер. У меня свой номер. Зарабатываю неплохо, особенно во время заграничных гастролей. Второй недостаток, пожалуй, похуже — по отцу, а значит и по паспорту, я еврей. Мама русская. Фамилия моя — Шик, и это не артистический псевдоним, а подлинная фамилия. Папа — потомственный циркач, в последние годы работал режиссером отдельных постановок, писал скетчи, репризы. Был… Мамы нет шесть лет. Как видите, сальдо не в мою пользу, но я люблю Марину и постараюсь сделать ее счастливой. Все.

У меня затвердели скулы. Я затянулся и подумал, что ожидал нечто в этом роде. Почему–то мне стало жаль парня.

— Послушай, зачем все это? Артист, еврей? У меня на лодке одно время механиком плавал Сеня Либензон, мы дружили домами. Мужик железный, в любых ситуациях не терялся, с ним в море я был спокоен. И потом, на моей субмарине каких только национальностей не было: армяне, грузины, абхазы, эстонцы, казахи. Был даже немец, трюмный, Костя Ледков. Когда ты в прочном корпусе, важно, какой ты человек, ведь от тебя зависит судьба всего экипажа.

— А как же пятый пункт?

— Тут перебор есть, согласен. Но Сеня Либензон дослужился до флагмеха флотилии, первого ранга получил. Сейчас преподает в училище. А что касается профессии, так это вообще ерунда. Не вор же в законе, а творческая личность. Никулин — клоун, народный любимец и мужик, говорят, очень душевный. Не это главное.

— А что?

— Чтобы любили друг друга и жили миром.

Свадьбу, по настоянию Аркадия, сыграли тихую, домашнюю, без колготни, гостей, пластиковых пупсов на бампере лимузина, разных там ленточек, зато уж цветов было море разливанное. Полыхала, дурманя запахом, сирень — в тот год ее было много. Розы стояли в вазах по всем углам, были и диковинные цветы — орхидеи в прозрачных коробках, часть цветов переместилось на мой командирский мостик — балкон, и выглядели они флагами расцвечивания, как в День Военно — Морского Флота.

И стол задался на славу. Даже маринованные миноги были, про икру я уже не говорю — и черная, и красная, и даже какая–то желтая. Девки мои с ног сбились, гоняясь за разносолами. На Усачевском и Тишинском рынках джигиты со мной даже здоровались, сами подбирали баранину и телятину. Платье на Маришке аж из Франции, чуть ли не от известного кутюрье. Просто, без излишеств, но за кабельтов видно, дорогое — Аркадий привез его из заграничных гастролей.

Не скажу, что я очень уж сблизился с зятем. Люди мы из разных миров, но не мог не отметить его положительных качеств. Он любил Маришу, заботился о ней, их трехкомнатную кооперативную квартиру (я бывал там раза три за все годы) Аркадий перестроил, сменил мебель, получилось что–то вроде современного жилья на западный манер. Признаться, я в этом мало разбираюсь. Наша хаза в доме на Хамовническом валу мне нравилась больше — понятно, что к чему. Да и перемен я не люблю.

В нахимовском училище в младших классах нас часто водили в цирк. Мне особенно нравились клоуны: коверные и эксцентрики, в них было что–то близкое, пацанячье, расхристанное. С красными носами, в широченных клетчатых штанах, они играючи смешили публику. Вольницей от них веяло, хулиганством, а наши юные души, стиснутые подогнанными форменками, тянулись к свободе. Мы были детьми войны, не избалованными зрелищами, и потому хохотали до икоты.

А вот Аркадия в роли клоуна я представить никак не мог. Всегда элегантно одетый, сдержанный, молчаливый, не вписывался он в веселую клоунаду. Возможно, клоуны в обычной жизни все такие. На представления с участием Аркадия ни я, ни Маша так ни разу и не пошли. Он не приглашал, а проявлять инициативу мы не стали из осторожности.

В отношениях с зятем ничего тревожного не проглядывалось, и дочь не беспокоила, хотя между нами вырос незримый барьер — молодые отдалялись все дальше и дальше, и рождение внука ничего не изменило. Единственное, в чем уступили молодые, — назвали мальчика Алексеем.

Мои тесть и теща внука не дождались, ушли в один год, тихо, без мучений, хорошо, что успели до перестройки. Не пережить бы им горя, что рухнуло на нас, когда молодые свалили за бугор. Потом–то выяснилось, что Маша о многом догадывалась, берегла меня, не говорила. Скрыла, что Аркадий накануне отъезда продал квартиру с выплаченным паем, семья временно переехала в пустующее жилье друга, тоже артиста, и стали они готовиться к отъезду. Готовиться скрытно, в заговоре участвовали не только взрослые, но и внук. Малец, а словом не обмолвился, не проговорился. Молчун, весь в отца.