Андроник Романов - 1надцать (сборник)

– Мы, слава Богу, мы не китайцы и не Европа.

– Давно ли это «слава Богу»?

– Ну, знаете…

– Я ей обещал, – неожиданно тихо сказал Грамацкий.

– Ладно, – Ирина смягчилась, лицо ее стало каким-то скорбно-иконообразным. – Не переживайте. Жизнь ведь на этом не кончается… Как это все получилось-то?

– Да, собственно, не о чем рассказывать, – Грамацкий смотрел в повлажневшие глаза Ирины. – Я врач, стоматолог. У меня своя клиника в Марьино. А она… Пришла ко мне летом устраиваться… Как раз нужен был администратор. Год вместе проработали, я ей слова лишнего не сказал… А в прошлом году в августе… Да… В середине, я как раз из Новосибирска вернулся… Мне партнеры подарили два билета в Большой. Так получилось, что человек, с которым хотел пойти, не смог, и я ее спросил, любит ли она оперу… После спектакля гуляли по Тверской, сидели в ресторанчике. Знаете, за Центральным телеграфом «Чиви-Чао»? Между нами оказалось очень много общего. Я коллекционирую живопись, а она была художником. Удивительно рисовала… В основном, акварелью. У нее получались натюрморты. Много воздуха и настроения. Знаете, как это… Когда не можешь оторваться от человека? А теперь нет моей Людочки.

Блеснув одинокой слезой, Грамацкий молча уставился в стену.

Ирина разнервничалась, взяла его за руку и молча притянула к себе, накрыв душным запахом взволнованной женской плоти, смешанным с каким-то незнакомым цветочным ароматом. Грамацкий с тоской посмотрел на распахнутые настежь стеклянные двери салона.

– Как же вы будете теперь один? – зашептала продавщица, – В своей большой пустой клинике…

Грамацкий представил, как открывает огромную, сталинского вида, парадную дверь, входит в подобие опустевшего зала ожидания Казанского вокзала, видит где-то в самой его середине письменный стол с наброшенной на высокую спинку дубового стула людочкиной кофтой, забытой или оставленной в последний день ее работы в клинике. Гулкая пустота. Одиночество в темной аллее от метро до магазина, замерзающий осенний дождь по дороге домой, отсутствие любой внешней необходимости, любого самоналагаемого обязательства – быть пораньше, держать в кармане лоскут бумаги со списком продуктов, позвонить от метро. Никому ничего не должен. Окраина бесцветного существования, где незаметно, с наступлением вечера превращаешься в рембрандтовского старика в темном прямоугольнике окна, вырубленного в сером бетоне девятиэтажки, под самой кромкой остывающей крыши.

Грамацкий чувствовал на шее тепло дыхания Ирины. Оно волновало, обволакивало, напоминало что-то родное, доброе, старательно забытое… Щелчок! И все вокруг остановилось. Замерли идущие мимо люди, взлетающие с асфальта – там, на улице – птицы, остались они – двое, –  обнявшиеся в эпицентре этого пронзительного покоя, в котором не будет, не должно быть ни боли, ни смерти, ни одиночества, ни какого-либо продолжения вообще… Только он и она, здесь и сейчас.

Она убрала руку с его плеча, и – птицы полетели, люди пошли дальше.

– Как вы? – спросила Ирина, заглядывая ему в глаза.

– Спасибо, – выдохнул Грамацкий, –  нормально… Я пойду.

– Хорошо… Если что, я буду здесь.

И все. Она осталась за его спиной в удаляющемся и вот уже скрытым за серебристой колонной ювелирном салоне.

Грамацкий шел по свежевымытым пластиковым плитам, не замечая болтающих, смеющихся, ругающихся, держащихся за руки. Все это было ненастоящим, лишенным глубины пережитого им только что. В какой-то обратной перспективе за его спиной в стеклянном проеме под вывеской с бутафорскими бриллиантами стояла она – причал его печалей, и было уже не так уныло и пусто, и почти перехватывало дыхание, и, наверное, хотелось жить дальше. Еще один эпизод…

Грамацкий поднялся по пологому длинному эскалатору в холл, пересек его, встал на эскалатор покруче, понесший его на второй этаж, в сторону – слава Богу – притихшей вокальной вакханалии. Наверху была «Зара».

На втором этаже между металлическими решетчатыми конструкциями и серебристыми колоннами, проходящими сквозь пол и потолок под углом, близким к диагонали, трофеями уфологов – не иначе – экспонировалась эскадрилья американских автомобилей образца шестидесятых. Особенно выделялись два. Оранжевый Бьюик Ривьера шестьдесят седьмого и бордовый Шевроле Камаро шестьдесят девятого. Среди экспонатов театрально прохаживались местные «агенты смиты». Дешевые черные костюмы, бейджи на лацканах, портативные рации – все, как положено. Грамацкий подумал было пообщаться с одним из них, но удержался, сообразив, что затея поглумиться над тупиковой веткой развития этого вида хомо охраникуса может обернуться не только выдворением из помещения, но и возможной порчей его – Грамацкого – движимого органического имущества.

В «Заре» было немного народа, и он сразу направился к скучающей девушке-консультанту, которая, заметив его, оживилась и даже сделала несколько шагов навстречу.

– Мне нужен шарф, – объявил Грамацкий.

– Какой именно шарф вам нужен? – подхватила интонацию девушка.

– Шарф для катания на лыжах.

– Пойдёмте покажу, – она подвела его к стойке с пуховиками, за которой оказалась еще одна, такая же, но полная разнообразных по цвету и фактуре шарфов, – Выбирайте.

– А вы мне не поможете? – Грамацкий изобразил легкую растерянность.

– Да, конечно. С чем вы собираетесь его носить?

– А есть варианты? Это ведь горные лыжи. Разумеется, с пуховиком.

– Вы, наверное, в первый раз?.. Конечно, есть варианты! Для катания на горных лыжах нужна специальная одежда. Никакого пуха, там специальные многослойные ткани. Вам нужно выше, где Адидас. Там несколько магазинов именно со спортивной одеждой.

– А вы в этом разбираетесь? Катаетесь сами? – Грамацкий потянул к себе длинный бордовый шарф. – Как вас зовут?

– Лена… Ну да, ездим компанией в Красную Поляну там, на Шеригеш, по выходным в Ново-Переделкине катаемся.

– Так, может, вы со мной в Альпы?.. Я серьезно. Бронь пропадает. Запланировал заранее, все оплатил – отель, дорогу. Должен был ехать с подругой. Представляете, два года встречались, и она мне изменила. Причем так глупо! Она в ювелирном работает, зашел какой-то странный мужик кольцо купить мертвой невесте…

– Как это? – приоткрыла рот Лена.

– А вот так! Говорит, мол, невеста умерла, не успели пожениться, и он собрался с ней обвенчаться на отпевании.

– А разве так можно? – нескрываемая смесь ужаса и любопытства показалась Грамацкому милой.

– Да не в этом дело! Она его пожалела, говорит. Ну и утешила. А отменить бронь нельзя. Полмиллиона одна аренда отеля. В смысле, номеров. Пять звезд, что вы хотите… Так, что выручайте.

– Вы серьезно? – Лена выглядела как девочка, который незнакомый взрослый дяденька протягивает конфету.

– Абсолютно! – Грамацкий улыбнулся.

– Ну, нет, – неуверенно сказала Лена. – Что скажут люди? Вы же такой… Взрослый… Вы мне в глубокие отцы годитесь.

– В глубокие? – рассмеялся Грамацкий, – Это в каком таком смысле? Сколько вам лет?

– Двадцать два.

– Ну да, двадцать пять лет разницы – это такая глубокая глубина. Прям пропасть. Хорошо, считайте, что я вас повезу на школьную экскурсию в Альпы. Как дочь или племянницу. Так нормально? Жить будем в разных апартаментах. И мне будет веселее, и вы покатаетесь. Поедем в Сестриере. Это всяко лучше вашего Ново-Переделкина.

– Считаете? – протянула руку за конфетой Лена.

– Уверен.

– Ну, не знаю. А, это…

– Что?

– Тот мужчина, который с вашей девушкой… Ну… Он обвенчался с…? Ну, вы понимаете…

– Нет. Он все придумал. Оказался подлейшим вруном. Представляете?

Лена не представляла.

– А вы любите живопись? – Грамацкий облокотился о зеркальную колонну и скрестил на груди руки. – В Милане есть такая галерея – Пинакотека ди Брера. Тридцать восемь залов в палаццо стиля барокко. Караваджо, Модильяни, Тинторетто… Там у них Академия ди Белле Арти Милано. Звучит как музыка. Вы вообще когда-нибудь были в Италии, Лена?

– Я даже не знаю, как вас зовут, – улыбнулась Лена.

– Александр. Простите меня, пожалуйста. Это, должно быть, хамство с моей стороны. Я даже не спросил вас – можете ли, хотите ли вы. Может быть, есть кто-то, кому будет это наше с вами приключение неприятным. Мы ведь можем задержаться. Например, заехать в Венецию или Рим.

– Да вы издеваетесь, – не выдержала Лена, – нет, конечно! Ничего серьезного, так, чтобы… – и спохватившись, – вы же меня разыгрываете? На самом деле я учусь в МГИКе.

– Во ВГИКе?

– Нет, во МГИКе. Московский государственный институт культуры. Живопись – моя страсть. С Модильяни начался футуризм, все современное искусство.

– Ну да, еще скажите, что вся современная живопись вышла из квадрата Малевича, – снисходительно улыбнулся Грамацкий. – Нет уж. Великими были голландцы. Рембрандт, Рубенс, Брейгель, Ван Гог. Какие имена! Титаны… Это иная эстетика, понимаете? Рядом с ними итальянцы… Знаете что, давайте поговорим об этом там, глядя на Рафаэлево «Обручение Девы Марии», например. Помните эту картину?