Мэтью Квик - Нет худа без добра

Стать Ричардом Гиром было для меня все равно что накачать мозги обезболивающим морфием.

Когда я был Вами, я преображался, был увереннее в себе, чем когда-либо прежде, лучше владел собой.

Служащие хосписа участвовали в этой мистификации. Я настоял на том, чтобы они называли меня Ричардом, когда мы были у мамы в палате. Они смотрели на меня как на чокнутого, но делали, как я просил, потому что им за это платили.

И за мамой они ухаживали только потому, что им платили. Я не питал иллюзий, что их действительно заботят наши дела. Они поминутно доставали свои мобильники, чтобы посмотреть, который час, а в конце смены надевали пальто с такой радостью, будто отправлялись на какую-то необыкновенную вечеринку, будто это все равно что переместиться из морга прямо на церемонию вручения «Оскара».

Когда мама спала, служащие хосписа иногда называли меня мистером Нейлом, но если она просыпалась, я становился Вами, Ричардом, – они выполняли мою просьбу, потому что страховая компания платила им. Они даже обращались к нам очень официально и уважительно.

– Что мы можем сделать для вашей мамы, Ричард? – спрашивали они, когда она просыпалась. Они никогда не называли меня мистером Гиром, что меня вполне устраивало, потому что Вы с мамой с самого начала обращались друг к другу по имени.

Имейте в виду, что мама обожала смотреть Олимпийские игры, никогда не пропускала их – она привыкла смотреть их еще со своей мамой. Это доставляло ей огромное удовольствие – может быть, потому, что за все семьдесят два года, что она провела на этом свете, она ни разу не уезжала из Филадельфии дальше пригородов. Она говорила, что смотреть Игры – это все равно что каждые четыре года бывать в отпуске за границей, даже когда зимние и летние Игры стали устраивать в разные годы – как Вы, я уверен, знаете, – так что проводиться они стали каждые два года.

(Прошу прощения за свою болтовню, но я ведь пишу как Бартоломью Нейл, в котором нет абсолютно ничего похожего на Вас. Надеюсь, что не очень Вас раздражаю и Вы простите мне мою заурядность. Когда я пишу Вам, я не притворяюсь Ричардом Гиром. А когда я превращаюсь в Вас, то становлюсь гораздо красноречивее. НЕСРАВНЕННО. Бартоломью Нейл не кинозвезда, Бартоломью Нейл никогда не спал с супермоделями; Бартоломью Нейл даже никогда не покидал города, в котором родился (того же, в котором родились Вы, Ричард Гир), Города братской любви[6]; Бартоломью Нейлу все это, увы, предельно ясно. И к тому же Бартоломью Нейл не наделен писательским даром. Как Вы уже поняли.)

Мама обожала спортивную гимнастику и мужчин с треугольным торсом, которые «двигаются, как ангелы-воители». А когда кто-нибудь из гимнастов делал на кольцах крест, она отбивала ладони до красноты. Это был ее любимый снаряд. «Силен, как Иисус в свой худший день», – говорила она. Она не пропускала даже церемонии открытия и закрытия, жадно впитывая все детали. Она смотрела все Олимпийские игры, которые показывали по телевизору.

Но когда мама получила Ваше упомянутое выше письмо, где Вы описывали жестокости, которые китайское правительство творило в Тибете, она решила не смотреть Олимпийские игры в Китае, что было большой жертвой с ее стороны.

– Ричард Гир прав! – сказала она. – Нам следовало бы порвать всякие отношения с Китайской Народной Республикой! То, что они вытворяют с тибетцами, – это ужасно! Почему никто не выступит в защиту основных человеческих прав?

Должен признаться, что я всегда был намного пессимистичнее, покорнее и апатичнее, чем мама, и пытался убедить ее, что посмотреть Игры все-таки стоит. (Пожалуйста, простите меня за это, мистер Гир. Тогда я был еще духовно неразвит.) Я говорил, что нигде не будет зарегистрировано, смотрели мы Игры или не смотрели, и это никак не повлияет на международные отношения.

– Никто в Китае не будет знать, что мы бойкотируем их. Какой в этом смысл? – горячился я.

Но мама твердо верила в Вас и Ваше дело, мистер Гир. Она сделала, как Вы призывали, потому что она любила Вас и верила Вам, как ребенок.

А это означало, что я тоже не увижу Олимпийских игр, и поначалу это очень меня тревожило, поскольку нарушало традиционный порядок в доме Нейлов, наше привычное времяпровождение, но впоследствии я примирился с этим. И теперь я думаю, не означает ли мамин бойкот, ее смерть и то, что я нашел Ваше письмо к ней, – не означает ли все это, что Вам и мне суждено было соединиться каким-то важным космическим образом.

Может быть, это означает, что Вы, Ричард Гир, поможете мне теперь, когда мамы не стало.

Может быть, это было ее предвидением и ее вера принесла свои плоды.

Может быть, мама оставила мне в наследство Вас, Ричард Гир!

Возможно, Вам и мне и вправду суждено быть вместе.

Словно в доказательство синхронистичности[7] всего этого (Вы читали Юнга? А я читал. Вы удивлены?), мама безжалостно освистывала все выступления китайцев и на Олимпиаде 2010 года в Ванкувере – даже прыжки и пируэты китайских фигуристов, которые были так грациозны. Как раз вскоре после этого я заметил ослабление ее умственной деятельности, если мне не изменяет память.

Это случилось не сразу, началось все с мелочей: она забывала, как зовут людей, с которыми мы встречались ежедневно, оставляла не выключенной на ночь плиту, не могла сказать, какой сегодня день, не могла найти дорогу в районе, где прожила всю жизнь, постоянно теряла очки – часто они были у нее на голове, – было много подобных несуразностей.

(Но Вас, мистер Гир, она никогда не забывала. Каждый день она разговаривала со мной-Вами. Имя Ричард прочно засело у нее в голове.)

Честно говоря, я не могу точно сказать, когда у нее начался этот умственный спад, потому что я довольно долго притворялся, что не замечаю его. Я всегда плоховато справлялся со всякими изменениями. Я не хотел поддаваться маминому помешательству, не сразу решился стать Вами. Я тугодум и нерасторопен, как, несомненно, говорят умные люди вроде Вас.

Врачи сказали, что это не наша вина, что, даже если бы мы обратились к ним раньше, все кончилось бы, по всей вероятности, так же. Они сказали это нам в больнице, когда нас не пускали к маме после операции и мы раскричались. Социальный работник разговаривал с нами в отдельном кабинете, пока мы ждали разрешения увидеть маму. А когда мы увидели ее с забинтованной головой, как у мумии, и с желтой кожей, это было просто ужасно, и, судя по обеспокоенным взглядам медперсонала, мы представляли собой жалкое зрелище.

По нашей просьбе один из социальных работников спросил врачей, не могли ли мы раньше сделать что-нибудь, чтобы рак не развивался, не были ли мы слишком беспечны. Вот тогда-то врачи и сказали, что это не наша вина – даже притом, что мы несколько месяцев не обращали внимания на симптомы, притворяясь, что все в порядке и отмахиваясь от жизненно важной проблемы.

Даже несмотря на это.

Это была не наша вина.

Надеюсь, Вы мне верите, Ричард Гир.

Это была не моя вина и не Ваша.

Вы прислали только одно письмо, но Вы были с мамой до конца – и в ящике с нижним бельем, и, в моем лице, у ее постели. Я был Вашим посредником, Вашим воплощением.

Врачи всё твердили, что мы ничего не могли сделать.

Инфильтративная опухоль мозга, как осьминог, запустила свои щупальца глубоко в мамин разум, и мы никак не могли этого предвидеть или предотвратить, повторяли нам врачи простым и ясным языком, который был бы понятен и менее образованному человеку.

Мы были не виноваты, мистер Гир.

Мы сделали все, что могли, и даже притворялись, но есть силы, с которыми простым людям не справиться, что подтвердил нам беспомощным и печальным кивком один из социальных работников в больнице.

– Даже такой знаменитый актер, как Ричард Гир, не мог бы обеспечить лучшего ухода своей матери, – сказал он, когда я упомянул Вас и посетовал, что я такой никчемный человек, не смог позаботиться о своей единственной матери, а ведь это было моим единственным занятием, единственной задачей в жизни.

– Жалкое ничтожество! – завопил маленький человечек у меня в желудке. – Дебил! Идиот!

Осьминог у мамы в мозгу прикончил ее всего несколько недель назад, и теперь, после того как операция и химиотерапия не спасли ее, у меня в памяти осталось лишь какое-то мутное пятно, которое то растягивается, то сжимается.

Врачи перестали лечить ее. Они сказали нам:

– Это конец. Мы очень сожалеем. Постарайтесь обеспечить ей по возможности комфортные условия. Уделяйте ей побольше времени. Поговорите с ней напоследок.

– Ричард? – прошептала мама в ту ночь, когда она умерла.

И это было все.

Одно.

Единственное.

Слово.

Ричард?

Вопросительный знак слышался явственно.

Этот вопросительный знак преследует меня.

Он навел меня на мысль, что всю ее жизнь можно обозначить знаками препинания.