Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Было решено: сначала произнесут речи Варшавский и Якобсон, а он подождет в тени помоста, чтобы по возможности облегчить боль от жестоких слов, которые он вынужден сказать людям. Когда же пора было подниматься на подготовленную помощниками импровизированную трибуну, оказалось, что нет ни тени, ни помоста — только простой стул на шатком столе. Ему пришлось стоять на этой ненадежной опоре, пока отвратительная черная масса глумливо таращилась на него из тенистой части двора. Он ощутил страх перед этим волнующимся темным телом, страх, подобного которому раньше не знал. Именно это — он понял сейчас — должны были чувствовать пророки, выходя к своему народу; Иезекииль в осажденном Иерусалиме, «городе кровей», говорил: надо очистить город от всякого зла и всякой скверны; пусть будут помечены те, кто не держится истинной веры.

Варшавский говорил так:

— Вчера председатель получил приказ выслать двадцать тысяч человек… среди которых — наши дети и наши старики. Как странно переменяются ветры судьбы. Мы все знаем, какой он — наш председатель! Мы знаем, сколько лет своей жизни, сколько сил, труда и здоровья он отдал еврейским детям.

А теперь от него — от НЕГО! — требуют, чтобы из всех людей…

Он часто представлял себе, как беседует с мертвыми. Только избежавшие заключения в гетто могли бы сказать, правильно или неправильно он действовал, выслав тех, кому все равно было не выжить.

В те черные дни, когда немцы начинали депортации, он велел закладывать коляску и отправлялся в Марысин на кладбище.

В январе-феврале над окружавшей Лодзь равниной, над бескрайними картофельными и свекольными полями целыми днями висел бледный сырой туман. Но снег наконец растаял, наступила весна, и солнце низко встало над горизонтом, заливая пейзаж бронзой. Каждая деталь четко проступала против света: полоски деревьев на фоне коричнево-охряных полей, то тут, то там — яркие фиолетовые брызги пруда или бороздка ручья, скрытого за волнообразными изгибами равнины.

В такие дни он горбился и застывал, не шевелясь, под капюшоном коляски, позади Купера, чья спина образовывала такую же дугу, как лежавший у него на коленях кнут.

По другую сторону ограждения стоял неподвижно или неутомимо ходил вокруг своей будки немец-часовой в зелено-бурой форме. Иногда над полями и лугами дул сильный ветер. Ветер приносил с собой песок и мелкие комки земли, а в поля уносил бумажный мусор, перебрасывая его через ограждение и стены; вместе с запахом дыма от земли ветер доносил кислый запах сульфита с фабрик Лицманштадта, гомон домашней птицы и мычание скота с польских дворов. Тогда становилось очевидно, насколько неразумно выстроены ограждения. Часовой бессильно сопротивлялся неутихающему ветру, а плащ-палатка только хлопала его по рукам и ногам, смысла в ней было не много.

Но председатель сидел спокойно и неподвижно, пока песок и земля взвихривались вокруг него. Если все, что он видел и слышал, и задевало его, он этого не показывал.

Человека, работавшего могильщиком у Барука Прашкера, звали Юзеф Фельдман. Семь дней в неделю, даже в шаббат, ибо таков был приказ властей, он рыл могилы. Могилы были небольшие: семьдесят сантиметров в глубину и полметра в ширину. Достаточно глубокие, чтобы там поместилось тело. Труд был тяжелый — рыть приходилось по две-три тысячи могил в год, и почти всегда в лицо дул ветер и летели комья земли.

Зимой копать не получалось. Зимние могилы надо было готовить в летнюю пору, поэтому Фельдман и другие могильщики работали не жалея сил. Зимой он возвращался в свою «контору» и отдыхал.

До войны у Фельдмана было садово-огородное хозяйство в Марысине. В двух теплицах он выращивал помидоры и огурцы, зелень — китайскую капусту и шпинат; продавал лук и пакетики семян для весеннего сева. Теперь в теплицах ничего не росло; они стояли пустые, с разбитыми стеклами. Сам Фельдман зимовал в простом, служившем ему конторой деревянном домике позади одной из теплиц. В глубине дома у стены стояла низкая деревянная лавка. Еще там были печка с дымоходом, выведенным прямо в окно, и работавшая на пропане плитка.

Формально всеми земельными участками и старыми огородами в Марысине владел староста евреев, сдававший их в аренду по собственному усмотрению. Это касалось и земли, которой раньше владели общины вроде сионистских хахшарот, двадцати одного огороженного участка с длинными рядами тщательно очищенных от коры деревьев, где день и ночь работали собравшиеся переселяться в Палестину добровольцы; киббуца Борохова, пришедшего в упадок сада «Ха-Шомер» на Пружной улице, где выращивали овощи, и молодежного кооператива «Хазит дор бнэй мидбар». Был еще большой кусок земли позади старого заброшенного сарая, в котором хранились инструменты и который именовался «мастерской Прашкера», — тут паслись оставшиеся в гетто коровы. Вся эта земля принадлежала председателю.

Но по какой-то причине председатель оставил Фельдману его участок. Обоих часто видели в конторе Фельдмана. Большой и маленький. (Юзеф Фельдман был невысоким. Про него говорили, что он едва достает плечом до края могил, которые роет.) Председатель рассказывал о своих планах превратить участок вокруг садоводческого хозяйства Фельдмана в одно гигантское свекольное поле, а на придорожном склоне посадить фруктовые деревья.

О председателе поговаривали, что он предпочитает обществу раввинов и членов Совета компанию простых людей. В гетто ему было лучше среди хасидов в училище на Лютомерской улице или среди необразованных, но глубоко верующих ортодоксальных евреев, которые, пока было можно, ходили на большое кладбище, расположенное на Брацкой улице. Там они часами сидели между могилами, сгорбившись под талесами и раскрыв замусоленные молитвенники. У всех у них, как у него самого, была в жизни потеря — жена, ребенок, богатый могущественный родственник, который мог бы дать им еду и кров теперь, когда они состарились. Извечное shokeln, вечная горестная жалоба:

Молодые были настроены не так возвышенно:

— Если бы Моше оставил нас в Мицраиме, мы сейчас сидели бы в каирском кафе, а не здесь взаперти.

— Моше знал, что делал. Не оставь мы Мицраим, нам не было бы благословения Торой.

— И что нам дала ваша Тора?

— Сказано: «Им эйн Тора, эйн камах» — «Без Торы нет хлеба».

— А я вот уверен, что и с Торой у нас хлеба не будет.

Председатель платил Фельдману за то, чтобы тот зимой поддерживал порядок в его летней резиденции на улице Кароля Мярки. Почти все члены совета старейшин помимо квартир в гетто имели в своем распоряжении «летнее жилье» в Марысине; ходили слухи, что некоторые вообще не выезжают отсюда, подобно золовке председателя принцессе Елене, о которой говорили, будто она покидает летнюю резиденцию только ради концерта в Доме культуры или когда какой-нибудь фабрикант устраивает торжественный обед для шпицн из гетто; тогда она появлялась — в одной из своих многочисленных элегантных шляп с широкими изогнутыми полями и с парой любимых зябликов в плетеной клетке. Принцесса Елена коллекционировала птиц. Она велела своему личному секретарю, незаменимому господину Таузендгельду, устроить в саду возле дома в Марысине большие вольеры, в которых содержалось не меньше пяти сотен птиц самых разных пород, и многие были в этих широтах редкостью. Во всяком случае, в гетто не часто видели еще каких-то птиц, кроме ворон.

Сам председатель избегал излишеств. Даже недруги могли свидетельствовать, что его потребности были очень умеренны. Однако сигарет он выкуривал множество, а засиживаясь допоздна за работой в барачной конторе на площади Балут, нередко подкреплял силы стаканчиком-другим водки.

В такие вечера (и в разгар зимы) Дора Фукс звонила Фельдману и предупреждала о том, что председатель едет; тогда Фельдман брал ведра с углем и отправлялся пешком на улицу Мярки, чтобы затопить камин; председатель приезжал, еле держась на ногах, ругался, что в доме холодно и сыро, и Фельдману приходилось вести старика в постель. Фельдман как немногие был знаком со всеми перепадами настроений председателя, с океаном ненависти и зависти и саркастической улыбкой, обнажавшей прокуренные, коричневые от табака зубы.

Фельдман отвечал и за Зеленый дом, стоявший на углу Загайниковой и Окоповой улиц. Зеленый дом был самым маленьким и самым дальним из всех шести сиротских приютов, организованных председателем в Марысине, и часто Фельдман находил председателя именно здесь — сгорбившимся в коляске, напротив забора, огораживавшего игровую площадку в саду.