Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

~~~

Когда начинается ложь?

Ложь, говаривал рабби Файнер, не имеет начала. Ложь, словно длинный тонкий корень, бесконечно разветвляясь, уходит глубоко вниз. Но если проследить этот корень до самого конца, не найдешь вдохновения и ясности — одно лишь бездонное горе и отчаяние.

Ложь всегда начинается с отречения.

Что-то произошло — а человек не хочет признавать происшедшее.

Так начинается ложь.

В тот вечер, когда власти, не уведомив председателя, приняли решение депортировать стариков и больных, он вместе с братом Юзефом и золовкой Еленой отправился в Дом культуры отмечать юбилей: год назад была создана пожарная команда гетто. На следующий день исполнялось три года с того дня, как Германия напала на Польшу и начались война и оккупация. Естественно, эти события не были поводом для праздника.

Суаре открылся музыкальными экспромтами; потом сыграли несколько номеров из «Гетто-ревю» Моше Пулавера, и это было юбилейное, сотое представление.

Председатель находил музыкальные представления чрезвычайно утомительными. Смертельно бледная Бронислава Ротштат извивалась со скрипкой так, словно через нее пропускали ток. Однако дамы по достоинству оценили эмоциональность госпожи Ротштат. Потом настала очередь сестер-близнецов Шум с их неизменным номером. Начинали они всегда с того, что, возведя глаза, делали книксен. Потом убегали за кулисы и возвращались, на сей раз изображая друг друга. При их абсолютном сходстве это было несложно. Сестры просто менялись одеждой. Потом одна из сестер исчезала и вторая принималась ее искать. Искала в сумках, в ящиках. Потом пропавшая сестра неожиданно появлялась и бросалась искать вторую (и которая в свою очередь исчезала); иногда в обоих случаях на сцене была одна и та же сестра. Словом, происходила путаница.

Затем на сцену вышел господин Пулавер и стал рассказывать plotki.

В одной из историй повествовалось о встрече двух евреев. Один явился из Инстерберга. Второй спросил: «Что нового в Инстерберге?» Первый ответил: «Ничего». Второй: «Ничего?» Первый: «А hintel hot gebilt» — «Собака гавкнула».

В публике засмеялись.

ВТОРОЙ: В Инстерберге гавкнула собака? И это все?

ПЕРВЫЙ: Откуда мне знать? Собралась толпа народу.

ВТОРОЙ: Собралась толпа народу? Гавкнула собака? И это все, что случилось в Инстерберге?

ПЕРВЫЙ: Арестовали твоего брата.

ВТОРОЙ: Арестовали моего брата? За что?

ПЕРВЫЙ: Твоего брата арестовали за подделку векселей.

ВТОРОЙ: Мой брат подделал векселя? Подумаешь, новость.

ПЕРВЫЙ: Я и говорю: в Инстерберге ничего нового.

Зрители согнулись от хохота — все, кроме Юзефа Румковского. Брат председателя единственный из всех не понял, что в шутке говорилось о нем.

Еще рассказывали истории о молодой жене Румковского Регине и неисправимом брате Регины Беньи: ходили слухи, что председатель отправил его в лечебницу для душевнобольных на улице Весола, потому что «от него было слишком много шума». Это означало, что Беньи говорил в лицо председателю вещи, которые тот не желал слышать.

Но больше всего публика любила истории о золовке председателя Елене. Их Моше Пулавер рассказывал сам, стоя на краю сцены и засунув руки в карманы брюк, словно уличный мальчишка. Только он называл ее принцессой Кентской. «Ver hot zi gekent un ver vil zi kenen?» — спросил он, и сцену вдруг заполнили актеры, хлопавшие себя по лбу и высматривавшие пропавшую принцессу: «Принцесса Кентская? Принцесса Кентская?» Зрители в восторге указывали на первый ряд, где со свекольно-красным лицом под изогнутыми полями шляпы сидела принцесса Елена.

Актеры продолжали выкрикивать в зал: «Где она? Где она?» На сцену, бессовестно имитируя утиную походку принцессы Елены, вышел еще один актер. Он повернулся к публике и сообщил: в пожарную команду Марысина поступила просьба о помощи. Неслыханное событие: женщина заперлась у себя дома и отказалась выходить. Еду ей носил муж. Женщина все ела, ела, и когда наконец пришла пора выходить из дому, она так чудовищно распухла, что не прошла в дверь. Пришлось пожарным вытаскивать ее через окно.

«И ЭТО БЫЛА НЕУЗНАННАЯ ПРИНЦЕССА КЕНТСКАЯ!»

После этого вся труппа вывалилась на сцену, актеры взялись за руки и запели:

Это был самый злой и бессовестный эстрадный номер с участием господина Пулавера. Действо выглядело чуть ли не покушением на королевскую семью, что вполне соответствовало растерянности и хаосу, царившим последние месяцы в гетто. Председатель пытался сохранить хорошую мину и аплодировал, когда было нужно, однако он безусловно почувствовал облегчение, когда спектакль закончился и на сцену вернулись музыканты.

Госпожа Ротштат завершила концерт яростным скерцо Листа, перечеркнув своим смычком это достойное сожаления мероприятие.

На следующее утро, во вторник 1 сентября 1942 года, Купер, как обычно, ждал на козлах дрожек возле летней резиденции на улице Мярки; председатель появился и, по обыкновению, буркнул нечто вроде приветствия. На боках коляски помещались серебристо-белые пластины, на которых значилось «WAGEN DES ÄLTESTEN DER JUDEN». Чтобы никто не ошибся. В гетто был только один такой экипаж.

Председатель частенько велел возить себя по гетто. Так как всё в гетто принадлежало ему, председателю приходилось снова и снова объезжать свои владения, дабы убедиться, что всё в порядке. Что его рабочие должным образом теснятся в очереди возле опор пешеходного моста; что ворота его фабрик широко распахиваются каждое утро, впуская чудовищный людской поток; что его полицейские находятся на местах, предотвращая возникновение нежелательных стычек, что его рабочие без промедления становятся к станкам, ожидая, когда раздадутся гудки его фабрик — всех вместе, одновременно.

Так гудели фабричные гудки и в то утро. Был совершенно обычный, ясный, хоть и холодноватый рассвет. Скоро дневная жара выпарит остатки влаги из воздуха и снова станет тепло, как было все лето и как будет до конца этого страшного сентября.

Он заподозрил неладное, лишь когда Купер свернул с Дворской на Лагевницкую. Перед охраняемым шуповцами шлагбаумом у входа на площадь Балут было полно людей, и люди эти не спешили на работу. Он увидел, как головы повернулись к нему, как руки потянулись к откидному верху коляски. Один-два человека что-то прокричали ему, их шеи были странно вывернуты. Тут прибежали люди Розенблата, полицейские окружили коляску, немецкие жандармы подняли шлагбаум, и они спокойно прошли дальше, на площадь.

Господин Абрамович уже протянул ему, вылезающему из дрожек, руку. Госпожа Фукс выбежала из барака, за ней — все канцеляристы, телефонисты и секретари. Председатель переводил взгляд с одного испуганного лица на другое, потом спросил: куда вы так смотрите? Абрамович-младший первым набрался смелости, выступил из толпы и кашлянул:

— Разве вы не знаете, господин председатель? Ночью был приказ — очистить больницы от больных и стариков!

Существует несколько свидетельств того, как председатель воспринял это сообщение. Некоторые из присутствовавших на площади говорили, что он ни секунды не раздумывал и тут же «вихрем» бросился на улицу Весола, чтобы успеть спасти своих близких. Другие упоминали, что он выслушал новость чуть ли не с усмешкой во взгляде: не поверил, видимо, что это депортация, ведь в гетто ничего не может происходить без его ведома.

Но были и те, кто говорил: сквозь властную маску на лице председателя проглянули неуверенность и страх. Это уже не был человек, провозгласивший: «Мой девиз — опережать каждое распоряжение немцев минимум на десять минут». Приказ отдали ночью, коменданта Розенблата, вероятно, информировали, поскольку полицейских поставили под ружье всех до последнего человека. Казалось, что в курсе были все, кого это так или иначе касалось, — за исключением председателя, который сидел в кабаре!

Когда председатель в начале девятого высадился у больницы на Весола, улица была оцеплена. Еврейские полицейские преграждали вход в больницу живой цепью, прорваться сквозь которую было невозможно. Напротив этой стены из еврейских politsajten стояли большие гестаповские грузовики с двумя-тремя прицепами. Под надзором немецких полицейских люди Розенблата выводили больных и стариков из здания больницы. Некоторые пациенты все еще были в больничных пижамах; на иных остались одни подштанники или вообще ничего не было, они складывали костлявые руки на груди или обхватывали себя за тощие бока. Нескольким пациентам удалось прорваться через полицейский кордон. Одетый в белое человек с бритой головой промчался к ограждению, за спиной у него словно знамя развевалась полосатая сине-белая молельная шаль. Немецкие солдаты тут же вскинули винтовки. Торжествующий вопль внезапно оборвался, и мужчина рухнул как подкошенный под ливнем кровавых брызг и ошметков ткани. Другой беглец попытался укрыться на заднем сиденье одного из подъехавших к грузовикам черных лимузинов, возле которых стояла горстка немецких офицеров, равнодушно наблюдавших за разыгрывающимися беспорядками. Он уже заползал в заднюю дверь, когда водитель привлек к нему внимание гауптшарфюрера СС Гюнтера Фукса. Затянутой в перчатку рукой Фукс вытащил яростно сопротивлявшегося человека из машины, выстрелил ему сначала в грудь, потом — человек уже лежал — в голову и горло. Двое тут же возникших солдат подхватили убитого, из головы которого все еще лилась кровь, под руки и потащили его на прицеп, где уже сбились в кучу около сотни пациентов.