Дж. Морингер - Нежный бар

«Медный пони», «Веселый дом», «Свет лампы», «Килмедс», «Джоан и Эдс», «Вылетающая пробка», «Дом 1680», «Кабриолет», «Метка» — названия манхассетских баров казались нам роднее и ближе, чем названия улиц и имена основателей города. Продолжительность жизни баров была как периоды царствования королевских династий: по ним мы измеряли время и находили своеобразное утешение от осознания того, что как только закроется один бар, занавес поднимется над следующим. Как рассказывала бабушка, раньше старую поговорку, что дома пьют только алкоголики, в Манхассете понимали буквально. Если пить на людях, а не в одиночку, то это совсем не пьянство. Отсюда и бары. Великое множество баров.

Конечно, в Манхассете, как и в любом другом городе, многие бары представляли собой отвратительные заведения, где пьяницы топили в вине свои печали. Стив хотел, чтобы его бар был иным — безупречным. Чтобы он соответствовал разным настроениям Манхассета. Уютный паб, способный мгновенно превратиться в сумасшедший вечерний клуб. Семейный ресторан ранним вечером и таверна для простого люда ночью, где мужчины и женщины будут травить байки и пить, пока не свалятся под стол. Главная идея Стива заключалась в том, что «Диккенс» станет противоположностью внешнему миру. Он будет прохладным в жару и теплым с наступлением первых заморозков и до начала весны; чистым и хорошо освещенным, как уютная комната в идеальной семье, в существование которой мы все безнадежно верим. В «Диккенсе» каждый почувствует себя особенным, но никто не будет выделяться. Наверное, моя любимая история про бар Стива — это история про человека, который зашел туда, сбежав из ближайшей психушки. Никто не бросал на него косых взглядов. Никто не спрашивал, кто он такой, почему одет в пижаму и почему у него такой безумный блеск в глазах. Посетители бара просто приняли его в свои объятия. Ему рассказывали анекдоты и целый день приносили выпивку. Единственной причиной, по которой его все-таки попросили уйти, стало то, что он неожиданно и без всякого очевидного повода снял штаны. Но даже тогда бармены лишь мягко пожурили его, используя стандартное предупреждение: «Полно — так здесь делать нельзя!»

Как и в случае любовной связи, успех бара зависит от совокупности многих факторов: подходящего момента времени, взаимного притяжения, грома среди ясного неба и, может быть, самого главного — великодушия. С самого начала Стив заявил, что в «Диккенсе» ко всем будут относиться с уважением, вместо бургеров подавать филе миньон с трехдюймовым суфле, наливать с верхом — почти через край, а закрывать заведение с последним посетителем, что бы там ни говорил закон. Обычный стакан выпивки в «Диккенсе» будет размером с двойную порцию в любом другом баре. От двойной порции можно и окосеть. А третья порция отправит тебя прямо в рай, как говорил младший брат моей матери, дядя Чарли, — первый бармен, приглашенный Стивом на работу.

Будучи истинным сыном Манхассета, Стив верил в алкоголь. Спиртному он был обязан всем, что имел. Его отец, занимавшийся продажей пива «Хайнекен», умер, когда Стив был еще маленьким, оставив сыну небольшое состояние. Дочь Стива звали Бренди, моторная лодка называлась «Дипсомания»,[2] а лицо его от непомерного потребления алкоголя было предательски красного цвета. Он чувствовал себя волшебником, заманивающим посетителей в алкогольные сети, и пучеглазые жители Манхассета тоже считали его таковым. С годами у него появились фанатики-последователи — легион преданных почитателей культа Стива.

У каждого из нас есть свое сокровенное место, убежище, где душа и разум очищаются, где чувствуешь себя ближе к Богу, к любви или к правде — чему бы ты ни поклонялся. И в радости, и в горе таким сокровенным местом для меня был бар Стива. Я открыл его для себя в детстве, потому питал к нему то особое благоговение, которое дети испытывают к местам, где чувствуют себя в безопасности. У кого-то подобные чувства вызывает школьный класс или детская площадка, театр или церковь, лаборатория или стадион. Или дом. Люди склонны привязываться к тому, что рядом. Если бы я вырос возле реки или океана, то, возможно, я боготворил бы водоемы. Но я вырос в ста сорока двух шагах от знаменитой американской таверны, а это совсем другое дело.

Конечно, встав поутру с постели, я не проводил каждую свободную минуту в баре. Я шел в мир, работал, терпел неудачи, влюблялся, валял дурака, страдал от неразделенных чувств и преодолевал испытания на прочность. Но благодаря бару Стива все события в моей судьбе были взаимосвязаны, так же как и люди, которые встречались на моем пути. Первые двадцать пять лет жизни каждый, кого я знал, отсылал меня в бар, подвозил меня до бара, шел со мной в бар, спасал меня из бара или уже был в баре, когда я туда приходил, словно ждал меня там со дня моего появления на свет. К последним относились Стив и его друзья.

Я, бывало, говорил, что в баре Стива обрел необходимых мне отцов, но это не совсем так. В какой-то момент бар сам стал моим отцом, десятки мужчин слились в один огромный силуэт, склонившийся надо мной, — необходимая альтернатива моей матери, игрек-хромосома к ее хромосоме икс. Мама не знала, что ей приходится конкурировать с мужчинами из бара, а мужчины не подозревали, что соперничают с ней. Но тем не менее они являлись живым олицетворением ее представления о мужественности. Моя мать считала, что быть хорошим мужчиной — искусство, а плохим — трагедия, как для всего мира, так и для тех, кто зависит от этого конкретного мужчины. Именно в баре у Стива я ежедневно убеждался в справедливости этих слов. В бар Стива приходили самые разные женщины, но, будучи мальчишкой, я замечал лишь невероятное количество хороших и плохих мужчин. Непринужденно слоняясь среди альфа-самцов, слушая рассказы солдат и бейсболистов, поэтов и полицейских, миллионеров и букмекеров, актеров и мошенников, облокачивающихся каждый вечер о барную стойку Стива, я вновь и вновь осознавал, как они отличаются друг от друга, и находил причины этим различиям.

Урок, жест, историю, философию, отношение — у каждого из мужчин в баре Стива я что-то позаимствовал. Я был специалистом по краже личности, когда это преступление еще не считалось таким серьезным. Я стал саркастичным, как Атлет, манерным, как дядя Чарли, грубым, как Джо Ди. Мне хотелось быть солидным, как Боб Полицейский, и невозмутимым, как Кольт, и я оправдывал свои приступы ярости, убеждая себя, что они не хуже праведного гнева Вонючки. В конце концов, общаясь с друзьями, родителями, начальством, даже с незнакомцами, я научился перевоплощаться в тех, кого встречал в баре «Диккенс». Бар выработал у меня привычку видеть в любом человеке, с которым сводила меня судьба, наставника и личность, и я благодарю бар и в то же время корю его за то, что сам я превратился в отражение или в искаженный образ всех этих людей.

Завсегдатаи бара обожали метафоры. Один пожилой любитель бурбона поведал мне, что человеческая жизнь состоит из гор и пещер — гор, на которые мы должны взбираться, и пещер, где мы прячемся, когда не можем преодолеть горы. Для меня бар являлся и тем и другим. Самой уютной пещерой и самой опасной вершиной. А его посетители, хотя они и были в душе троглодитами, стали моими шерпами.[3] Я любил их искренне, и, думаю, они это знали. Хотя они повидали всякое — войну и любовь, славу и бесчестие, богатство и нищету, — мне кажется, они никогда не встречали мальчишку, который смотрел бы на них с таким благоговением и блеском в глазах. Моя преданность была для них внове, и я думаю, она заставила их по-своему полюбить меня, поэтому они и похитили меня, когда мне было одиннадцать лет. Мне и сейчас кажется, что я слышу их голоса: «Эй, пацан, притормози, ты слишком шустрый».

Стиву я так прямо и сказал, что влюбился в его бар, и эта любовь была взаимной, и именно она предопределила все остальные романтические отношения в моей жизни. В нежном возрасте, стоя как-то в «Диккенсе», я решил, что жизнь — это череда любовных романов и каждый новый роман является продолжением предыдущего. И я был не одинок в своем убеждении: в баре Стива нашлось множество романтиков, веривших в цепную реакцию любви. Именно эта вера, так же как и сам бар, сплотила нас, поэтому мой рассказ — всего лишь одно из звеньев цепи, связавшей воедино все наши любовные истории.

Почти каждый мужчина может с большей или меньшей точностью проследить свою эволюцию от мальчишки до завсегдатая баров. Моя началась жарким летним вечером 1972 года. В семь лет я ехал с мамой в машине по Манхассету и, выглянув в окно, увидел девятерых мужчин в оранжевой форме с черным профилем Чарльза Диккенса на груди, которые играли в софтбол на Мемориальном поле.