Дж. Морингер - Нежный бар

ЧАСТЬ I

Почти каждый мужчина может с большей или меньшей точностью проследить свою эволюцию от мальчишки до завсегдатая баров. Моя началась жарким летним вечером 1972 года. В семь лет я ехал с мамой в машине по Манхассету и, выглянув в окно, увидел девятерых мужчин в оранжевой форме с черным профилем Чарльза Диккенса на груди, которые играли в софтбол на Мемориальном поле.

— Кто это? — поинтересовался я у матери.

— Это ребята из «Диккенса», — ответила она. — Видишь своего дядю Чарли? И его шефа Стива?

— Можно мне посмотреть?

Она поставила машину на стоянку, и мы заняли места на трибунах.

Садилось солнце, и фигуры мужчин отбрасывали длинные тени, которые словно были нарисованы той же краской, что и профили у них на груди.

Кроме того, животы игроков украшали отвисшие складки жира, и потому их силуэты становились похожими на кляксы. Все в этих мужчинах казалось каким-то нереальным, будто они были героями мультфильма. Редкие волосы, огромные ботинки и слишком крупные торсы делали их похожими на Плуто, Пучеглазых и стероидных Элмеров Фаддов,[4] за исключением моего дяди Чарли, который патрулировал поле как фламинго с больными коленями. Я помню, что у Стива в руках была деревянная бита размером с телефонную трубку и всякий раз, когда он ударял по мячу, тот улетал в небо, как вторая луна.

Малыш Рут[5] пивной лиги, Стив потоптал ногами грязь и рявкнул питчеру, чтобы тот сбрызнул землю. Питчер выглядел одновременно испуганным и удивленным. Стив не переставал улыбаться. Его улыбка напоминала луч света, от которого всем становилось спокойнее на душе. Улыбка была своего рода командой. Она заставляла всех улыбаться в ответ.

Стив и его ребята из «Диккенса» были азартными игроками, но игра никогда не мешала их главному жизненному кредо — смеху. Каков бы ни был счет, они не прекращали хохотать, как и болельщики на трибунах. Я смеялся громче всех, хотя не понял шутки. Меня смешили улыбки этих мужчин и комичная синхронность их движений — такая же плавная и подвижная, как переход в двойной аут.

— Почему эти люди так глупо себя ведут? — спросил я у своей матери.

— У них просто… хорошее настроение.

— А почему у них хорошее настроение?

Она взглянула на поле и задумалась.

— От пива, милый. У них хорошее настроение от пива.

Каждый раз, когда кто-нибудь из них пробегал мимо, он оставлял после себя душистое облачко. Пиво. Лосьон после бритья. Кожа. Табак. Тоник для волос. Я глубоко вдохнул, запоминая их аромат, их сущность. С тех пор каждый раз, когда я чувствовал запах, исходящий от бочонка «Шафера», бутылки «Аква Вельвы», недавно протертой маслом бейсбольной перчатки «Спольдинг», дымящейся «Лаки Страйк» или фляжки «Виталиса», я мысленно переносился в тот день, когда сидел рядом с мамой и смотрел на пивных гигантов, топчущихся на ромбовидном поле.

Матч ознаменовал собой многое, но самое главное — он положил начало новому этапу в моей жизни. Мои воспоминания о событиях, происходивших до этого момента, бессвязны и отрывочны, а после — организованны и упорядоченны. Возможно, мне судьбой было предназначено найти бар — один из двух столпов моей жизни. Я помню, как повернулся ко второму столпу и сказал, что мне хотелось бы смотреть на этих мужчин всегда.

— Это невозможно, сынок, — ответила мама, — игра окончена.

— Что? — Я запаниковал.

Они уходили с поля, обнявшись, исчезая в сумерках, надвигающихся на Мемориальное поле, крича друг другу: «Увидимся в „Диккенсе“». Я расплакался. Мне хотелось пойти за ними.

— Зачем? — спросила мама.

— Чтобы узнать, почему им так весело.

— Мы не пойдем в бар, — сказала она. — Мы поедем… домой. — Она всегда запиналась на этом слове.

Мы с мамой жили в доме моего дедушки. Доме, который являлся одной из достопримечательностей Манхассета и был почти так же знаменит, как и бар Стива. Люди часто показывали пальцем на дедушкин дом, а один раз я слышал, как прохожие сказали, что дом, наверное, страдает от какой-то тяжелой болезни. Но от чего он действительно страдал, так это от сравнений. Стоявший среди элегантных манхассетских особняков в викторианском стиле и симпатичных голландских колониальных домиков, полуразрушенный дедушкин домишко в стиле кейп-код[6] представлял собой жуткое зрелище. Дедушка заявлял, что не может позволить себе ремонт, но, по правде говоря, ему просто было наплевать. С легким пренебрежением и извращенной гордостью он называл этот дом «дерьмовым домишкой» и не обращал внимания, что крыша начала проседать словно цирковой купол. Он почти не замечал, как краска облезает струпьями размером с игральные карты. Он зевнул в лицо бабушке, когда та заметила, что на площадке у дома образовалась рваная трещина, будто туда ударила молния, — на самом деле так оно и было. Мои двоюродные сестры видели, как молния прошипела перед домом, чудом не попав в него. Даже Бог, подумал я, указывает на дедушкин дом.

Под этой самой проседающей крышей мы с мамой и жили: вместе с дедушкой, бабушкой, взрослыми братом и сестрой моей мамы — дядей Чарли и тетей Рут, — а также пятью дочерьми тети Рут и ее сыном. «Куча дармоедов, коптящих воздух» — так называл нас дедушка. Пока Стив создавал святилище для народа по адресу Пландом-роуд пятьсот пятьдесят, дедушка держал ночлежку в доме номер шестьсот сорок шесть.

Дедушка тоже мог бы прибить силуэт Чарльза Диккенса над дверью, поскольку его жилище напоминало работный дом времен вышеупомянутого писателя. Двенадцать жильцов и один туалет, в который всегда выстраивалась очередь, а толчок был заполнен под завязку («дерьмовый домишко» был дерьмовым в буквальном смысле). Горячая вода могла пойти для того, кто принимал душ вторым, изредка баловала третьего, а затем дразнила и резко заканчивалась на четвертом. Мебель, большая часть которой относилась к третьему сроку президентства Франклина Рузвельта, не разваливалась лишь благодаря клейкой ленте. Единственными новыми вещами в доме были стаканы, «одолженные» в «Диккенсе», и новый диван в гостиной из магазина «Сирз», обитый тканью с завораживающе омерзительным узором из колокольчиков, лысых орлов и лиц отцов-основателей. Мы называли его «двухсотлетним» диваном, слегка преувеличивая возраст, но дедушка говорил, что название очень подходит: диван выглядел так, будто сам Вашингтон использовал его для переправы через Делавэр.

Самым неприятным в дедушкином доме был шум: круглосуточные проклятия, возгласы и ссоры, вопли дяди Чарли о том, что он пытается заснуть, крики тетушки Рут на своих шестерых детей душераздирающим голосом чайки. За всей этой какофонией раздавался равномерный барабанный бой, поначалу слабый, затем усиливающийся по мере того, как вы начинали привыкать к нему, похожий на сердцебиение в глубинах дома Ашера.[7] В дедушкином доме стук раздавался, когда открывали и закрывали входную дверь, когда люди входили и выходили — тук-тук, тук-тук, а также от грохота шагов, так как все в нашей семье, словно кавалеристы, громко топали ногами. От скрипов входной двери, ссор и топота, к наступлению сумерек нам хотелось лаять и биться в конвульсиях больше, чем собаке, которая удирала из дома, пользуясь любой возможностью. Но сумерки являли собой крещендо, самую напряженную часть дня, потому что на закате мы все вместе ужинали.

Сидя вокруг кривобокого обеденного стола, мы все одновременно говорили, пытаясь не фокусировать внимание на том, что мы едим. Бабушка не умела готовить, а дедушка почти не давал ей денег на продукты, поэтому стряпня, которую мы получали в битых мисках, была одновременно и несъедобной, и нелепой. Чтобы приготовить то, что она называла «спагетти с фрикадельками», бабушка варила целую коробку макарон до тех пор, пока они не превращались в клей, и заправляла их томатным супом-пюре «Кэмпбелл», а сверху клала сырые сосиски для хот-догов. Соль и перец по вкусу. Но причиной коллективного несварения желудка был все-таки дедушка. Нелюдим, мизантроп, скряга, к тому же еще и заика, — каждый вечер он садился во главу стола с двенадцатью незваными гостями, не считая собаки. Ирландский вариант «Тайной вечери». Когда он мерил нас взглядом, мы, казалось, читали его мысли: «Все вы испортили мне жизнь». К его чести нужно сказать, что дедушка никогда никого не прогонял. Но с другой стороны, он никому не оказывал радушного приема и частенько вслух желал, чтобы все мы просто «убрались отсюда к чертовой матери».