Барбара Гауди - Наваждение

Хуже всего было то, что такой оборот дела напророчила ей именно мать. Каждый раз, когда Силия поздно возвращалась домой с вечеринки, проведенной с друзьями, та читала ей лекции о контроле рождаемости, о пользе воздержания и о том, что воспитание ребенка матерью-одиночкой — это не фунт изюма, «можешь мне в этом поверить». Однажды, когда Силия била баклуши, полеживая на диване и покуривая сигарету, мать сказала:

— По части секса ты точно пошла в меня.

О том, что мать окажется права, не могло быть и речи, но эта проблема была не настолько важной, чтобы заставить Силию сделать аборт. Тем не менее она никак не могла определиться окончательно, тайно назначая и отменяя визиты к врачу в поликлинике в Паркдейле[4]. Потом как-то в пятницу поздно вечером, ближе к концу первого триместра, она вдруг представила, что родила что-то нечеловеческое, покрытое шерстью, и это все решило: она назначила визит к врачу на следующую среду.

— На этот раз, — пообещала она сестре в регистратуре, — я обязательно приду.

И она бы наверняка выполнила обещание, если бы в воскресенье, когда они вместе мыли посуду, у матери не случился обширный инсульт.

Силия никогда всерьез не верила, что инсульт матери стал наказанием за смертельное решение, которое она приняла двумя днями раньше. Это оказалось простым совпадением. Мать ее продержалась еще шесть с половиной месяцев. Три раза в день Силия ходила в больницу ее кормить. С неподдельным изумлением новорожденного ребенка мать ее смотрела, как она режет ножом еду, как подносит вилку к ее губам. При этом она знала, что нужно открывать рот и пережевывать пищу, но не более того. Ей постоянно надо было менять подгузники, и Силия делала это, приговаривая:

— Мне это надо знать, мам, это хорошо для меня, потому что так я получу очень нужный мне опыт.

Мать смотрела на нее заинтересованно, а когда слезы Силии капали ей на кожу, изо рта ее текли слюни.

Она умерла за день до рождения ребенка, поэтому похороны пришлось отложить, пока Силия не оправилась от родов. Оплакивали ее немногие. Из всей родни у матери остался только брат, который жил в Австралии, он прислал телеграмму с соболезнованиями. Отец Силии в счет, конечно, не шел. Он бросил их, когда ей было восемь лет, и уехал во Флориду с женщиной по имени Хэйзел Билз. Почти три года он звонил каждую субботу по вечерам и присылал им с матерью подарки на Рождество и дни рождения, хорошие подарки — кашемировые шарфики, нефритовые браслеты, белые кожаные ремни, — все их наверняка выбирала Хэйзел Билз, но мать по этому поводу особенно не переживала.

— Деньги-то все равно его, — говорила она иногда.

Тогда он еще торговал краской, но потом потерял работу и вообще исчез из их жизни, причем настолько решительно, что, хотя Силия знала, что теперь он живет в Форт Лаудердэйл[5], и мать ее всегда верила, что он на коленях приползет к ним обратно, ее пугала уже сама мысль о разговоре с ним, и даже ради памяти матери она не смогла заставить себя найти номер его телефона, чтобы рассказать ему об этой печальной новости, которая, как она подозревала, его бы особенно не расстроила. Как бы то ни было, небольшая часовня была заполнена лишь наполовину — там собрались человек тридцать, некоторые из них пытались утешить Силию, говоря, что чувства, которые она испытывала к матери, теперь будут перенесены на дочь. Силия отвечала, что сама так не думает. Она никому не говорила о том, что мысль о возможности наложения образа матери на образ дочери уже приходила ей на ум — когда она рожала, а потом еще раз, но лишь на пару секунд, — когда она увидела голубые глаза ребенка.

У них была машина — двенадцатилетняя двухдверная «тойота-терсел» с кое-где порванными сиденьями из кожзаменителя, без магнитолы и с разбитой со стороны пассажира дверцей. Чтобы влезть в машину и вылезти из нее, Рэчел приходилось перелезать через сиденье водителя и рукоятку коробки передач. Но в машине — какое счастье! — был кондиционер. Мика, который мог себе позволить иметь кондиционер и в квартире, говорил, что Хэппи и Осмо больше нравится свежий воздух, причем на деле это означало, что свежий воздух был больше по душе ему самому. Мама как-то сказала ей, что Мика иногда говорит от имени своих собак, чтобы ему проще было сформулировать мысль, но Рэчел и сама еще раньше обратила на это внимание. Вчера, когда мама вернулась из парикмахерской с коротко остриженными волосами, пряди которых торчали во все стороны, она спросила Мику, нравится ли ему такая прическа. Он взглянул на собак и потом ответил:

— Очень элегантно.

Конечно, он так выразил мнение собак, а не собственное, как позже объяснила ей мама.

— Ему моя прическа совсем не понравилась, — добавила она с усмешкой.

Рэчел не сказала бы, что самой ей прическа совсем не нравится, но мамина голова теперь была на удивления маленькой, а на черепе во многих местах проглядывала кожа. Неужели мама станет лысой? Она даже перегнулась через подлокотник, чтобы лучше разглядеть мамину голову.

— Что там? — спросила мама.

— Твои сережки, — вывернулась Рэчел. Сережки были сделаны в форме малюсеньких пианино. — Они такие у тебя красивые.

Мама одарила ее нервной улыбкой. Она всегда нервничает за рулем. Она вообще от всего нервничает, вот почему Рэчел ничего не стала ей рассказывать про толстяка в бейсбольной кепочке. Ей было интересно, почему он так пристально разглядывал их веранду… а может быть, он просто на дом их смотрел? — это ведь один из самых старых домов в Кэббеджтауне[6], на нем даже табличку повесили, что здание имеет историческую ценность. Но почему же тогда он так быстренько юркнул за мусорный контейнер, когда мама повернулась к нему лицом? Наверное, ему просто не хотелось, чтобы она увидела, как он на них пялится. Если бы мама его заметила, она бы вызвала полицию. Джордж, повар в мотеле, часто повторяет, что ее маме нужен приятель, может, тогда она не будет так нервничать. Ее мамочка красивая? Да, Рэчел считает, что очень красивая, только никто почему-то ей об этом не говорит. От вида ее маленькой головки, из которой теперь, кажется, перья растут, Рэчел стало немножко грустно.

— Тебе бы не хотелось, чтоб Мика стал твоим другом? — спросила она. — То есть, конечно, если бы он не был голубым.

Мама переключила скорость:

— Я никогда об этом не думала.

— Но ведь ты же его любишь?

— Конечно, люблю. Только совсем по-другому.

— А я его люблю именно так.

Мама взглянула на нее со странным любопытством:

— Да неужели?

— Если бы мне было лет двадцать и он сделал мне предложение, я бы, может быть, и согласилась.

Мама снова заинтересованно на нее посмотрела:

— Ты это серьезно?

— Тогда нам не надо было бы платить за квартиру.

— Должна тебе сказать, что мы и так ему платим совсем немного.

— Но тогда мы все могли бы жить во всем доме. Мы с тобой, Феликс с Микой и Хэппи с Осмо.

— Вот теперь до меня наконец дошло — тебя, как я понимаю, больше всего беспокоят животные.

Рэчел немножко обиделась на маму и уставилась в окно. Мика преподавал точные науки в частной школе для мальчиков и по пятницам приходил домой к пяти часам. Поэтому иногда, вместо того чтобы ехать в мотель, к маме, она спускалась к нему, и они вместе ужинали. Потом он с удовольствием слушал, как она играет на пианино, а после этого они смотрели «Симпсонов» по его телеку с плоским экраном. Мика частенько смеялся в тех местах, которые ей совсем не казались смешными. Она думала, что у него такая реакция, потому что он приехал из Финляндии.

Вчера, когда она так удивилась, узнав, что может заработать тысячу долларов, она сказала ему, что сегодня останется дома. Но позже ей показалось, что лучше поехать в мотель и помочь маме заработать чаевые. Детям не разрешается заходить в Звездный зал, но Рэчел никто никогда не ругает, когда она заглядывает в зал из коридора и раз или два за вечер что-нибудь там споет. Там есть один поляк, которого зовут Том, время от времени он прохаживается по залу, всех хлопает по спине и спрашивает:

— Ну, дружок, как у вас сегодня дела?

А один раз, когда они с мамой спели «Незабываемый»[7], Том положил на блюдечко для чаевых банкноту в пятьдесят долларов. Мама была очень рада, но, тем не менее, сказала ей, что, независимо от того, сколько денег они получили, она все равно плохая мать, потому что берет дочку с собой в бар.

— Я не хожу в бар, — напомнила ей Рэчел.

В основном она играла там в видеоигры, смотрела телевизор в конторе мотеля или сидела с Джорджем на кухне и рисовала, а он рассказывал ей о своем детстве в греческой деревне, где был такой бедный и голодный, что даже съел зубчик сырого чеснока, который мать зашила ему в трусы от сглаза.