Александр Торин - Осенние рассказы

— Поверил, скорее всего. А Клава сволочь, трешки в месяц ей на собаку мало было.

— Да в чем она виновата. Все дворовые собаки в округе бегают. Кто же знал, что в этот день будут ловить бродячих собак?

— Могла бы заявить, нам позвонить, в конце концов. Я иногда думаю, не сдала ли она его за деньги какому — нибудь живодеру, а нам наврала.

— Вряд ли. Сколько ей за дворнягу дадут? Ту же трешку от силы.

— А хоть рубль. Ей в тот момент на бутылку не хватало, вот и загнала пса.

Я не понимал, о чем говорят родители, но ощущение того, что случилось что-то страшное, такое, чего я даже представить себе не мог окутало меня, свело судорогой руки и сдавило грудь. В ушах зазвенело тоненько и противно, перед глазами закружились звездочки. Я кое — как дополз до постели и потерял сознание, стараясь вернуться в эпоху разорванных воспоминаний, разделенных черными провалами памяти.

Но возраст брал свое: забыть прошлое мне больше никогда не удавалось.

Недавно мне приснился старый дачный дом. Я поднялся по скрипящим ступенькам на террасу, с изумлением вспомнив старый диван, покрытый клеенкой, растрескавшиеся подоконники, на которые я любил залезать в детстве и треснувшее стекло, по которому я ударил игрушечной саблей. Обеденный стол, за которым в меня впихивали овсянку и макароны по — флотски стоял все на том же месте, около входной двери. На стене висел выцветший от времени, но до сих пор неправдоподобно яркий охровый олень с рогами на фоне синего озера. Озеро и снежные горы на горизонте напомнили мне Йоссемитский национальный парк. На стене все так же тикали ходики, и даже цинковое ведро около печки стояло на своем месте.

В доме пахло затхлостью, сад зарос, от кустов крыжовника ничего не осталось, а собачья конура куда-то исчезла. Около моей кровати лежал забытый в детстве остов машинки, собранной из немецкого конструктора — железная рама с винтиками и большие, пахнущие едкой резиной черные колеса.

— Вот вы где, — обрадовался я. — Я же вас целый год искал, все пытался из остатков конструктора что — нибудь собрать, да так и бросил.

Входная дверь скрипнула и через нее, радостно стуча грязными лапами по дощатому полу, и вихляя задом, в комнату ворвался Мухтар и бросился ко мне, облизывая руки и подпрыгивая.

— Хороший мой, Мухтарчик, — на глазах у меня выступили слезы. — Дождался все — таки, псина. И надо же, совсем не изменился, как был щенком, так и остался, дурашка!

Теплое собачье тело прижималось к моему, счастье поднималось в груди, но неумолимые ходики пробили семь раз, налетел осенний ветер, и видение рассыпалось.

Я проснулся. За окном шумели деревья — поднялся сильный ветер. В стекло стучал холодный осенний дождик.

— Это хорошо, — подумал я, с трудом возвращаясь в реальность. — Значит к новому году в горах будут грибы.

Судьбу первых моих школьных лет решила простая закорючка, сделанная чернильной ручкой на листе бумаги. Закорючке этой предшествовало слово «Отказать», а листочек был заявлением директору школы. Школу и директора я помню смутно, меня привели туда, в прохладную тишину еще пустых коридоров, в которых висели портреты Пушкина с длинными бакенбардами, еще одного в пенсне с исключительно ироничным взглядом и третьего, совершенно мужицкого вида со светлыми глазами.

— Не кушал ни рыбы, ни мяса, — тихонько пропела мама.

— Пушкин? — нерешительно спросил я.

— Тише. Ни во что не вмешивайся, веди себя вежливо. А лучше молчи. Запомни, директора зовут Максим Геннадьевич.

— Так слушаю вас, гражданка, — гражданин, выглянувший из кабинета директора, на мой взгляд, к своей должности совершенно не подходил. Череп у него был лысым, глаза жуликоватыми. У директора были исключительно мохнатые пальцы, покрытые неестественно длинными, черными волосами.

— Видите ли, Максим Геннадьевич. Мальчику будет семь лет в декабре. Я вас очень прошу. В сентябре ему еще будет шесть. А терять целый год обидно. Тем более, что он свободно читает, начал когда еще пяти не было. И вы знаете, сразу же взялся за взрослые книги. Прочел «Приключения Гулливера» от корки до корки. И арифметику знает неплохо.

— Читаешь, значит? — вяло спросил директор.

— Читаю, Максим Геннадьевич. Интересно.

— И считать умеешь?

— Умею. Даже таблицу умножения знаю.

— Что мне с вами делать… Вы знаете, гражданка, ведь дети должны в советской школе читать учиться. А вы что натворили?

— Я вас не понимаю.

— Вы, гражданка, подрываете образовательный процесс. Вот придет он в класс, сидят простые советские детишки, дети рабочих, начинают учить алфавит. Широка страна моя родная. А он умнее всех. Некрасивая ситуация получается. Что прикажете учительнице делать?

— Геннадий Максимович, я вас очень прошу. Ведь в следующем году…

— Вот в следующем году и приходите, — ухмыльнулся директор. — У меня инструкция из Министерства Образования, и нарушать я ее не собираюсь. Всюду, гражданочка, должен быть порядок.

— Жлоб. Чертов хам, — ругалась мама. — Придется все — таки отдавать тебя к бабушке. Там хоть и провинция, но люди нормальные. И школа хорошая, сестра твоя ее с золотой медалью закончила.

— Ура! К бабушке. Хочу к бабушке. А вы будете ко мне иногда приезжать?

Жизнь с бабушкой в детском сознании осталась вечной вольницей. Спать на сундуке, сверху постелен ковер, а внутри лежат сокровища — старые фотографии, пахнущие нафталином платья и серебряные ложки. За окном — деревья, во дворе пахнет травой, а чуть отойдешь — рынок и лес, за которым кусты орешника, овраг и пруды, в которых плавают карасики и бычки.

Директором моей будущей школы был человек, неуловимо напоминающий интеллигента в очках, увиденного в коридоре несбывшейся столичной школы.

— Ну, здравствуй, — он пожал мне руку, смутив до глубины души. — Сестру твою мы любили, умница. Золотая медалистка, поступила в МГУ. Не подкачаешь?

— Постараюсь, — смутился я.

— Читать умеешь?

— Умею.

— Что читал?

— Приключения Гулливера.

— А «Робинзона Крузо» читал?

— Нет еще.

— Прочти обязательно. Хочешь, я тебе дам, только с возвратом. — Директор открыл книжный шкаф и достал из него вытертую книжку в красном переплете.

— Спасибо. Я обязательно верну. Я быстро читаю.

— Ну и славно.

— Господи, святой он человек. Дай ему Бог здоровья, — выйдя из школы бабушка вдруг тайком перекрестилась.

Так я начал учиться в здании красного кирпича, неподалеку от городского дома культуры, горсовета, и странного заведения, имя которому было «физтех». Физтех тогда у меня прочно ассоциировался со странными дяденьками бледного цвета лица, которые брели от станции к институтским корпусам, бормоча что-то себе под нос и чертили в воздухе что-то видимое им одним.

После школы во дворе бегали, играли в красногвардейцев, лузгали семечки, курили, пили и чесали языки обитатели окрестных домов, от мала до велика. Первые навыки социального общения: недоступные девчонки с разбитыми коленками, парочка дворовых хулиганов из третьего класса (какими же большими они мне тогда казались), старухи, словно сошедшие с картин Нестерова про всяких странниц и отшельниц и представитель власти. Властью районного масштаба был председатель профкома товарищ Гвоздев с красным — прекрасным носом. Ходил товарищ Гвоздев в просторном костюме тех древних времен, то ли хлопковом, то ли парусиновым, и в шляпе. То ли из — за шляпы этой, то ли из — за костюма в памяти моей он остался маленькой копией Никиты Сергеевича Хрущева. Я даже не знаю точно, председателем какого профкома он был, но во дворе его уважали и побаивались. Стоило прорваться какой — нибудь трубе в подвале, или возникнуть воздушной пробке в батареях отопления, народ бежал к товарищу Гвоздеву, жившему во втором подъезде.

— Не волнуйтесь, товарищи, сейчас я наведу порядок, — отвечал гражданам слегка нетрезвый председатель. — Павел Иванович, — поднимал он телефон, который в те времена был редкостью. — Что творите? Истопник где. Где, я спрашиваю? Народ мерзнет, жалуется. Будет? Так вот, я завтра лично проверю, в восемь утра. Всего доброго.

— Товарищи, — уверенно заявлял Гвоздев. — Идите спать спокойно, исполком разберется. А завтра я с них лично стребую отчет по всей строгости нашего времени.

— Спаситель вы наш, — всхлипывала старушка с синяками под глазами. Ей— Богу, не знаем, что бы мы без вас и делали.

— Идите, товарищи, по домам, спать, а завтра к новым трудовым, как говорится, свершениям.

Но и у Гвоздева не все было в порядке. Однажды я застал его на берегу пруда с удочками. Рядом с товарищем Гвоздевым был его двойник — близнец, в таком же парусиновом костюме и шляпе. И председатель профкома, и двойник были слегка навеселе.