Нил Шустерман - Возрождение Теневого клуба

— Так что, — поинтересовалась Аллисон, — каково это — быть не у дел?

Я опустил взгляд на свою тарелку и пожалел, что мясо слишком мягкое — будь оно пожилистее, я бы мог его как следует пожевать несколько минут, прежде чем отвечать.

— У меня теперь много времени на размышления, — сказал я.

— А я думал, для того, чтобы размышлять, нужно иметь мозги, — проговорил Остин.

— Остин, — одёрнула мама, — Джаред сегодня наш гость.

— Спасибо, что напомнила.

В соседней комнате зашелестела газета.

Наконец я не выдержал и задал вопрос, терзавший меня с того момента, как я получил приглашение:

— Миссис Пэйс, надеюсь, вы не станете возражать, если я спрошу... зачем вы меня позвали?

— Чтобы пообедать, конечно, — ответила она.

На помощь матери пришёл Остин.

— В книге по самосовершенствованию, которую штудирует мама, говорится, что мы должны помириться со всеми людьми, которых ненавидим.

— А тебя, — подхватила Аллисон, — мы ненавидим больше всех.

— Ещё фасоли, Джаред? — предложила миссис Пэйс.

В седьмом классе я делал доклад о средневековых пытках: про то, как людей растягивали на дыбе или заключали в «железную деву» — металлический остов, внутри утыканный острыми лезвиями. Думаю, «обед у Пэйсов» мог бы стать органичным дополнением к этому докладу.

Я не отрывал взгляда от своей тарелки, возя в ней вилкой, пока картошка не превратилась в озерцо коричневой каши вокруг острова — куска мяса.

— Послушайте, — сказал я, пряча глаза, — Теневой клуб был ошибкой. То, что мы делали, было неправильно. И я очень сожалею об этом.

— Ах ты сожалеешь? — прогремел позади меня мужской голос. Я обернулся. На пороге столовой стоял мистер Пэйс. — Считаешь, что от твоих сожалений изуродованная лодыжка и шрамы на ногах Остина исчезнут?

— Нет, — проговорил я и заставил себя смотреть ему в глаза, хоть и чувствовал себя при этом полным ничтожеством. — Но я всё равно сожалею.

Мистер Пэйс ушёл, но я продолжал ощущать на себе его взгляд.

— Что-то мне расхотелось есть, — буркнул Остин, со стуком бросил вилку на тарелку, вскочил и кинулся к выходу, лишь на половине пути вспомнив, что надо хромать. Оставил меня со своей мамой, чтобы меня окончательно добила её доброта.

Я быстро доел, вежливо поблагодарил и направился к двери, понимая однако, что не могу вот так взять и уйти. Я обязан был что-то сказать Остину, хотя и понятия не имел что. Я нашёл его в гараже, переоборудованном под игровую комнату — он играл сам с собой в бильярд.

— Ты ещё здесь? — ощерился он и выстрелил в меня шаром, но промахнулся. Либо он был плохим игроком, либо моё присутствие слишком сильно нервировало его. — Чего надо?

Я вдохнул поглубже. Что же мне сказать? Я не был уверен до самого последнего мгновения, но тут слова сами собой заторопились из моего рта:

— Я ушёл из команды, я извинился перед тобой тысячу раз... Похоже, всё напрасно. Скажи, что мне сделать, чтобы искупить свою вину? Я перед тобой в долгу и пойду на что угодно, лишь бы ты остался доволен.

Остин опустил кий.

— Да тебя, похоже, мучает, что я тебя ненавижу! Я прав?

— Ты имеешь полное право ненавидеть меня, — признал я. — Меня, и Шерил, и Рэндала, и всех остальных...

Остин сделал шаг ко мне и произнёс:

— Тогда разреши мне ненавидеть тебя... потому что именно это и доставляет мне удовольствие.

— Ну, как прошёл обед у Пэйсов? — спросил отец, когда я вернулся домой.

— Хорошо, — сказал я.

Ответ, который, по сути, ни о чём не говорил. Так теперь сложилось между мной и родителями. Раньше я охотно беседовал с ними на любую тему, но со времени пожара на маяке между нами словно пролегла полоса отчуждения; мы утратили способность общаться друг с другом. Я как будто стал для них пустым местом. Они смотрели прямо на меня, но видели при этом что-то другое, не знаю, что. Это очень неприятно, когда ты не в состоянии увидеть отражение себя самого в глазах собственных родителей — надеюсь, вы понимаете, о чём я.

— А подробнее? — настаивал папа, желая получить больше информации.

— Просто хорошо и всё.

Папа открыл холодильник, словно бы собираясь поесть, но на самом деле он притворялся, лишь бы не смотреть на меня. Этот трюк был мне знаком, поскольку я частенько прибегал к нему сам.

— В школе всё нормально?

— Ты имеешь в виду — если не считать тех, кого растоптал бешеный слон?

Он уставился на меня, придерживая одной рукой дверь холодильника.

— Пап, я шучу.

Он захлопнул дверцу.

— У тебя чувство юмора, как у твоей мамы.

Забавно, потому что мама всегда обвиняла меня в том, что у меня чувство юмора как у моего папы. В последнее время никто из них не хотел признавать себя хоть каким-то боком причастным ко мне.

По дороге в свою комнату я думал о бывших членах Теневого клуба: о Шерил, которая подхватила невзначай высказанную мной идею объединить всех «вторых» ребят в тайную организацию и сделала её реальностью; о её младшем брате Рэндале, которому всегда не хватало сотой доли секунды, чтобы стать лучшим пловцом школы; о Даррене Коллинзе, баскетболисте, которому никогда не доставалось той славы, которой он заслуживал; о Джейсоне Пересе, мечтавшем о соло на трубе, которого ему не поручали; о Карин Хан по кличке «О_о», которой постоянно не хватало всего одного очка, чтобы стать лучшей ученицей; об Эбби Сингер — второй по популярности девочке в школе. И, конечно, о себе — вечном серебряном призёре на стометровке...

Всё это казалось страшно важным всего лишь несколько месяцев назад, но когда терроризируешь своих врагов так, как это делали мы, жажда крови притупляется. И хотя мне по-прежнему хотелось совершенствоваться в своём любимом занятии, стремление стать лучше, чем кто-то, пропало.

В конце концов, я примирился с самим собой, я примирился с тем, что мы натворили, но с ненавистью на лице Остина — нет, с ней я примириться никак не мог.

— Тайсон, ты меня ненавидишь? — спросил я, переступив порог его спальни тем же вечером. Когда-то это была наша гостевая комната, но теперь в ней постоянно проживал только один гость — Тайсон.

Вместо ответа он показал мне рисунок, над которым работал.

— Нравится? — спросил он. Это был изящный карандашный набросок городского пейзажа на фоне неба.

— Нравится, — ответил я с хитрой усмешкой. — Тут нет огня.

— Ха-ха, — сказал Тайсон. Думаю, он был единственным человеком, с которым я мог шутить на эту тему — наверно, потому, что я сам присутствовал при его последнем поджоге, когда Тайсон уничтожил собственный дом и едва не угробил нас обоих. Нет, я не считаю себя причиной всех бед мира, но в том пожаре была большая доля моей вины: именно я толкнул Тайсона на этот страшный поступок.

Я взглянул на картинку— она и вправду была хороша, впрочем, как все рисунки Тайсона. И я недаром отметил отсутствие в пейзаже горящих предметов — это было хорошим знаком. Тайсон слишком часто рисовал пламя, пожирающее самолёты, постройки, людей... Его психотерапевт утверждал, что ему полезно давать свободу своим внутренним демонам через живопись. И всё равно это производило жутковатое впечатление.

В том, как Тайсон стал частью нашей семьи, есть моя заслуга, которой я немножко горжусь. После того, как сгорел маяк и я спас Тайсона от смерти в океане, парня забрали у его приёмных родителей — третьей семьи, в которой он жил с момента гибели своих настоящих папы с мамой, когда Тайсон был ещё совсем маленьким. Взять его к себе на воспитание никто не стремился, так что Тайсону грозил детский дом под названием «Благословенное пристанище». Какое там «благословенное», какое там «пристанище»! Это был убогий сиротский приют с цинично лживым названием для детей, которые совсем никому не нужны. Я настоял, чтобы мы забрали Тайсона к себе, стали его новой семьёй. Мои родители, конечно, не пришли в восторг при мысли, что в их доме поселится неблагополучный ребёнок с наклонностями пиромана, однако они понимали, что перед ним я даже в ещё большем долгу, чем перед Остином. Несмотря на из ряда вон выходящую историю наших с Тайсоном отношений, социальная служба вынуждена была согласиться, что лучше отдать его нам, чем засадить в «Благословенное пристанище». В раннем детстве я всегда мечтал о брате; и хотя Тайсон был не совсем тем, кого бы я представил себе в этой роли, тем не менее, сама идея мне нравилась.

Он перевернул лист своего альбома для набросков и принялся за новый рисунок, забыв (или прикинувшись, что забыл) вопрос, с которым я вошёл в его комнату. Нет, так легко ему от меня не отделаться.

— Так как, Тайсон, — повторил я, — ты меня ненавидишь?

Он поёрзал.

— Ну да, а как же. Ну, может, немножко.

— А может, «множко»? — допытывался я.

— Не знаю, — ответил Тайсон. — Где-то между немножко и «множко»... но ближе к немножко. Правда, симпатии у меня к тебе больше, чем ненависти, не то я бы не согласился здесь жить.