Леонид Юзефович - Гроза

— Раз, — грянул нестройный хор, с каждым шагом набирая силу. — Два. Три…

На четвертом шаге Родыгин вдруг отчетливо осознал, что шагов будет именно пятнадцать, не больше и не меньше. Тогда он крепко удлинил пятый шаг, еще силь-

нее — шестой, а седьмой и восьмой махнул метра по полтора. Рост позволял сделать это незаметно, кроме того сыграла свою роль отвлекающая жестикуляция.

— Десять, — прогремел хор.

— С половиной, — великодушно добавил Родыгин, и наступила тишина.

Филимонов остекленевшими глазами смотрел в простенок. Он был пропащий человек. У него оказался плохой глазомер, поэтому он и попал под мотоцикл. И еще попадет.

— Вот видишь? — с ласковым укором сказал ему Родыгин. — Садись.

Филимонов сел. Вода с плеском сомкнулась над его головой, но дышать по-прежнему было трудно. Девочки смотрели на него с жалостливым любопытством, как на кандидата в покойники.

Чувствуя легкие уколы совести, Родыгин помедлил у стены, разглядывая пришпиленный кнопками плакат, представлявший собой наглядное пособие по орфографии. На нем красовались две поставленные на попа, спесиво ухмыляющиеся галоши: одна в шляпе, другая в кокетливо повязанном женском платке. Под ними надпись: “Одеть галоши”. Заглавная буква “О” была жирно зачеркнута, над ней вписано цветом галошной изнанки: “На”. Это означало, что применительно к галошам правильно будет не “одеть”, а “надеть”. Плакат был старый, времен отрочества Надежды Степановны, галоши давно никто не носил, не надевал и не одевал, и Родыгин пожалел, что их больше нет: они экономили труд уборщиц, приучали к порядку.

— Пройдут годы, — сказал он, возвращаясь к доске, — вы все вырастете, будете честно трудиться, и сами сможете приобрести автомобиль в личное пользование. Кто хочет иметь личный автомобиль? Поднимите руки.

Опять подняли все, кроме самого маленького и хуже других одетого мальчика, сказавшего, что у него уже есть, и Векшиной, которая ничего не сказала. Не добившись от нее объяснений, Родыгин продолжил:

— Но одно запомните со школьной скамьи: никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя садиться за руль в нетрезвом виде!

Для наглядности он крупными мазками набросал картину, чьи герои были выхвачены прямо из жизни. Вот Векшина, сама уже мама, катит по тротуару детскую коляску… Родыгин сделал паузу, потому что, как и следовало ожидать, по классу порхнули смешки. В основном, невинные, но две-три девочки стыдливо фыркнули, опуская глаза, а откуда-то слева донеслось осторожное мужское гоготанье. “Уже знают”, — с грустью подумал Родыгин. Сам он узнал об этом гораздо раньше, но для городских детей, не имеющих дела с домашней скотиной, знание было довольно ранним, и уж, конечно, не из чистых уст.

Векшина еще не знала, Филимонов кое-что слышал, но сомневался. Вряд ли взрослые станут заниматься такими глупостями, разве что восьмиклассники. С них все станется.

Интригующим тоном, чтобы переключить внимание, Родыгин поспешил сообщить, что Векшина была на молочной кухне. Она спокойно катит коляску с младенцем, а за несколько кварталов от нее, еще неразличимый в потоке других машин, мчится автомобиль, за рулем которого сидит Филимонов. Он возвращается с дня рождения, где пил не только томатный сок.

Филимонов польщенно заулыбался.

Теперь уже никаких уколов совести не чувствуя, Родыгин напомнил, что глазомер у него и так-то плохой, а после дня рождения вовсе никуда не годится. Вдобавок только что отшумела гроза, асфальт мокрый, тормозной путь увеличивается. Филимонов давит на педаль. Поздно! В глаза ему бьет красный свет, цвет крови, машину неудержимо несет на линию перехода, по которой счастливая мать катит свою коляску.

За окном взвизгнули тормоза, Векшина зажмурилась. Ее дочку звали Агнией, она была толстенькая, смугленькая, в атласно-розовом конверте с кружевами. Ни в коем случае не в синем, синие для мальчиков.

Трах! В последний момент Родыгин заставил Филимонова столкнуться с хлебным фургоном. Слава богу, обошлось без человеческих жертв, но жители целого микрорайона остались без хлеба. А ведь утром им идти на работу. С чем они будут пить чай?

Эта проблема взволновала всех. Был высказан ряд предположений, с чем именно. В списке фигурировали сырники со сметаной, оладьи простые и картофельные, пресные лепешки, вафли, печенье и даже плоды хлебного дерева. Его, как с еврейским апломбом сказал рыхлый мальчик с оттопыренными ушами, вполне можно вырастить в квартирных условиях специально для таких случаев.

Векшина в дискуссии не участвовала, ей было все равно. Она думала о том, почему Надежда Степановна решила, что эта лекция ей, Векшиной, будет интереснее, чем другим ребятам. Подозрения были и раньше, но когда Родыгин стал объяснять, какие меры наказания применяют к пьяным водителям, отпали все сомнения.

Отец Векшиной работал в автотранспортном предприятии шофером-экспедитором на дальних перевозках. Три месяца назад на какой-то загородной шабашке ему поднесли деревенской браги с водкой, по пути домой он своротил своим ЗИЛом сарай с инструментами дорожной бригады и подрался с милиционером. Отца посадили на пятнадцать суток, отобрали права и перевели из водителей в автослесари. Полсотни рублей разницы в зарплате пережить можно, живали и хуже, говорила мать, но в слесарях отец начал пить. Спьяну он бежал в гараж, норовил вывести из бокса свой ЗИЛ и проехать на нем по “восьмерке” между разложенными на земле спичечными коробками. Охрана ловила его уже дважды, на третий раз грозились передать дело в суд. Мать об этом постоянно всем рассказывала, потому что надо же ей хоть кому-то рассказать о своем горе. Векшина умоляла ее не говорить Надежде Степановне, но, значит, рассказано было и ей. Захотелось сорвать с шеи ключ, выбросить в окно и никогда не возвращаться домой.

За окном плавно опускался на газон почти совсем зеленый лист американского клена. Непонятно было, зачем он, такой зеленый, сорвался с ветки. На его месте Векшина бы еще повисела. Она вспомнила, что скоро листья пожелтеют, начнут падать один за другим, пружинить под ногами. Можно будет прыгнуть на них с третьего этажа и не разбиться.

— Три года… Пять лет, — парил над ней пророческий голос Родыгина. — Повлекшее тяжкие последствия… Десять лет…

Неслышно ступая по опавшим листьям, папа шел навстречу от тюремной ограды. Вот он заметил коляску, спрашивает: “Мальчик или девочка?” — “Агния, внучка”, — отвечает Векшина, и они с папой, обнявшись, тихо плачут от счастья.

В учительской готовилось чаепитие, Надежду Степановну командировали в соседний “Гастроном” за тортом. Денежной кассой заведовал физик Владимир Львович, с которым у нее намечался легкий служебный роман. Она с удовольствием отправилась к нему за деньгами.

На столе у него в лаборантской сверкала батарея поллитровых банок с купами ядовито-синих кристаллов. Девятиклассники выращивали их на каникулах из раствора медного купороса. Эти кристаллы всегда появлялись тут в сентябре как последний привет уходящего лета. Своим феерическим видом они примиряли Надежду Степановну с мыслью о том, что рубин в ее серебряном колечке не вырублен из горных жил, а тоже рожден в какой-то стеклянной емкости.

Была надежда, что Владимир Львович захочет вместе с ней пойти за тортом, но он не захотел. Взяв деньги, она снова вышла в коридор. Шел шестой урок, всюду царил вольный дух междусменки. Дети сидели на подоконниках, хотя это было строжайше запрещено вывешенными на всех этажах “Правилами для учащихся”, и при ее появлении не спешили спрыгивать на пол. Знали, что сгонять их она не будет. “Вы хотите быть добренькой за мой счет”, — говорила ей Котова, завуч по воспитательной работе. Когда Котова проходила по коридору, подоконники мгновенно пустели, но за ее спиной на них вновь торжествующе плюхались ребячьи попки. Надежда Степановна не видела в этой строгости большого смысла. Сидели еще в гимназические времена и всегда будут сидеть, сколько их ни гоняй. “Да, — соглашалась Котова, — но должны сидеть и бояться”.

На первом этаже Надежда Степановна подошла к двери своего класса, прислушалась. За дверью царила могильная тишина, как во время контрольной работы за полугодие. Стало обидно, что Родыгин с такой легкостью добился успеха. Она приоткрыла дверь и заглянула в щелочку. Векшина теребила свой ключик, вид у нее был какой-то пришибленный. Угрызаясь, что полезла к ней со своей демагогией, Надежда Степановна поймала ее взгляд, потом чмокнула себя в ладошку, сложила ее лодочкой, поднесла к губам и дунула. Пушистое облачко воздушного поцелуя поплыло в сторону Векшиной, но не доплыло. Веселый мальчик, всю первую половину беседы просидевший под столом, подстрелил его из трубочки комком жеваной бумаги.

Надежда Степановна этого не видела, она уже вышла на улицу. Родыгин услышал знакомый звук и понял его происхождение, но решил не прерываться.