Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Самыми лучшими на море были немецкие туристы. У них были блестящие автомобили и до мяса облезлые спины, они всегда вели себя так, будто им неловко, и приглушенным голосом выговаривали странные слова, как Entschuldigensiebitte[3]. Нина и ее сестра тайком наблюдали за ними через заднее окно трейлера и мгновенно прятались, когда кто-либо из них смотрел в их сторону. Им никак не удавалось найти связь между немцами, о которых они слышали в школе (безжалостные, педантично воплощающие свои злодеяния пожиратели детей и т. д.), и немцами, которых они разглядывали из-за пластикового оконного стекла синего цвета (настоящий образец терпимости и безропотности, хотя море вообще было не Их, а просто Дешевым). Нина сама по себе пришла к выводу, что на море так или иначе все перевернуто с ног на голову: мороженое и арбуз доставались тебе без лишних вопросов, вставать можно было значительно позднее девяти, отцовский кошелек был полон Самых крупных купюр, бывших в употреблении, — поэтому ничего удивительного не было в том, что и немцы как миленькие стали каким-то Ja, bitte[4]. Как-то на пляже свое открытие она попыталась представить маме, которая лишь вздохнула Ох, вот если бы и у нас было бы все так организованно в кемпинге и перевернула следующую страницу детектива.

Кроме немцев, существовала еще одна разновидность людей. Местные. У большинства из них были темные волосы и цвет кожи, о котором Нинина мама могла только мечтать. Говорили они громко, смотрели прямо в глаза и все время пытались втянуть Нининого отца в разговор. Отец всегда находил какую-нибудь отговорку, а потом бурчал себе под нос, что хоть на отдыхе человека могли бы оставить в Покое. Дети местных выглядели старше других детей. Они ничего не боялись. Никогда ни перед кем не извинялись. Если замечали, что ты на них смотришь, говорили Чо пялишься, придурок. С самых высоких скал они прыгали вниз головой и уходили под воду на пять, десять метров в глубину. Нина была слишком застенчива, чтоб попробовать приблизиться к ним. Так что ее отец мог в Покое читать газету без необходимости увещевать (в соответствии с возрастом Нины), как следует ценить Другие культуры, но все-таки помнить, что речь идет о Других культурах.

Такова была первая встреча Нины с проблемами идентичности, произошедшая гораздо раньше, чем она вообще узнала, что это слово значит. Графически (в соответствии с возрастом Нины) это можно было бы изобразить так:

Обобщая, можно было бы сказать, что идентичность подобна незаметной части тела: пока с ней все в порядке, ты даже не знаешь, что она у тебя есть. Так и Нина некоторое время мирно росла без каких-либо помех, разве что родители периодически обращали ее внимание на то, что Образование отделяет нас от дикарей и совершенно все равно, что о тебе думают Соседи (тут нечего объяснять, просто это Так). Потом она достигла того возраста, когда личное уже так или иначе становится политикой, а чтобы для этого действительно иметь основание, к ней на помощь подоспела еще и История. В то время ее народ, воодушевленный различными оттенками революций, прочесывающих, словно частый гребень, вшивую голову Европы, решил, что пресытился верховными политическими порядками раз и навсегда. В течение ночи (каковую Нина частично пережила в объятиях некоего Дамиана, с которым почти дошла До конца в комнатке у друга дома — родители Друга тогда были на Нашем море) он провозгласил самостоятельность, вывесил флаг и послал общественности десятки лозунгов о Малом народе, наконец-то ставшем Большим. Следующим утром Нина проснулась в огненном фонтане патриотических страстей, что, столетиями тлея под покровом вынужденного молчания, торопились утвердить Словенца на всей палитре исключительно благородных качеств, от конструктивной непокорности через справедливость к сердечности и доброте, не знающей границ, но прежде всего — на Гордости, возвышающейся над всем вместе взятым подобно триумфальной арке и, если можно верить самым восторженным ораторам, пробивающейся в каждом словенском зародыше как часть генетической основы. И в первую очередь, подытоживалось, мы, Словенцы, — не Балканцы. Хотя уже некоторое время Нина замечала разницу между Истиной и Манерами и не соглашалась с тем, что некоторых правил следует придерживаться только потому, что они Есть, при том, что многим они скорее мешают, чем помогают, такого рода идентичность была чем-то, что было весьма легко надевать и удобно носить.

Тем же летом Нина с родителями — разрешение впервые провести лето с друзьями было, впредь до окончательной отмены, отложено — пережила несколько недель на берегу моря, которое уже с трудом в последний раз можно было назвать Нашим. Дело в том, что и народ километров сто южнее успел вскочить в революционный поезд и в течение той же ночи провозгласил самостоятельность, вывесил флаг и послал общественности лозунги, как две капли воды, похожие на те, что гудели по всей Словении. Лишь параноидальность международной общественности и ее Определенные интересы следовало благодарить за то, что семье Б. во время отдыха не потребовалось заграничных паспортов и полных карманов конвертируемой валюты, которую бы они по выгодному уличному курсу поменяли на местную. Молодые хорваты, с которыми Нина уже днем позже лежала на пляже, а в сумерках в укромных уголках опрокидывала бутылку водки одну на всех, себя и своих предков определяли почти теми же характеристиками, как и Словенцы, — да, они были непокорны, справедливы, сердечны и добры, конечно, у них была гордость, и прежде всего они не были Балканцами. После нескольких глотков Нине казалось, что все поголовно братья и сестры, принадлежащие избранному племени, равного которому в мире нет. Через несколько дней она начала «ходить» с интересным Осиечанином[5], у которого были исключительные зеленые глаза, пока вызревали их отношения, и который был вообще Действительно в порядке. Однажды ночью они вдвоем затерялись на скалистом берегу и уже на самом деле дошли До конца. Нина утаила, что для нее это впервые, а ее любовник об этом никогда не узнал. (Нина еще долгие годы с ностальгией вспоминала о той ночи и несколько раз почти написала письмо, которые начиналось с Знаешь, Томислав, но в результате оно навсегда осталось лишь в мыслях.) Находила ли она хоть сколько-нибудь необычным то, что не дождалась кого-либо из Своих (ведь первые — это только Первые), — ха, в этом пункте многолетние отцовские старания по сохранению Крови были окончательно перечеркнуты. Но все-таки это было особенное лето, запомнившееся многим и более искушенным, да и большинство Нининых одноклассниц наверняка поступило бы так же, если бы им повстречался кто-то Действительно в порядке.

Последовавшая за тем осень принесла с собой время отрезвления как для Нины (опять школа, опять Субботние уборки, опять одиночество), так и для словенцев, вынужденных после столь феерического начала куда-нибудь двинуться. Вдруг оказалось, что заграницу вообще не интересует словенская непокорность, доброта и сердечность, что словенскому благородству она недостаточно доверяет и что горделивость подобного, если не лучшего качества она уже видела не раз. Заграница Словенией не интересовалась даже настолько, чтобы просто захотеть поискать ее на карте. Независимость и суверенитет (тем более героическая история) вдруг больше не упоминались. Вместо них появились такие понятия, как Узнаваемость, Развитие, Связи, а особенно Европа, ставшая синонимом всего хорошего и благородного и как таковая предлагавшая нишу на рынке каждому словенцу, не желающему заниматься политикой. Для одних она была более передовая, деятельная и справедливая, для других — более нравственная и христианская, для третьих — более здоровая и экологичная. Как бы ты ни приглядывался, Европа была Лучше. Она была подобна хвостику наивного щенка: ты мог к ней немного приблизиться, но поймать ее не мог никогда. К счастью, существовали народы с подобной судьбой, обобщенно именуемые Восток, над которыми словенцы смеялись так, как дозволено лишь тем, кто сам побывал в их шкуре. Ниже всех, конечно, котировались Балканы, которые в кровавых историях, происходивших в их недрах, стали еще более отсталыми, еще более примитивными, еще более нездоровыми. Если тебя определяли как Балканца, тебе оставалось лишь одно: встать в угол и долго и страстно бичевать себя. По крайней мере, так было видно с Нининой перспективы семнадцати лет, еще не обремененной опытом (как большинство перспектив схожего возраста) и благодаря этому слишком восприимчивой к оттенкам серого, чтобы испытывать действительные затруднения с определением своего золотого сечения. Это было, как и прежде, — Между. Ни то ни се. Ни мышонок, ни лягушка, как после стаканчика настойки меланхолично вздохнул Нинин дядька, повидавший мир и от груза знаний получивший цирроз печени. Словенец мог себя идентифицировать лишь, если ставил себя рядом с кем-то еще, не забыв при этом встать на цыпочки и выдвинуть грудь вперед. Если он стоял один одинешенек, его не было. Он становился заводской штамповкой без изъянов и отличительных признаков. Заменяемым. Дискретным, так сказать минималистским. Сказать прямо — Маленьким, что со временем все чаще повторяли и политики, до вчерашнего дня увенчанные Гордостью, Честью и Славой.