Катрин Милле - Сексуальная жизнь Катрин М

Я провела в Лионе примерно две недели. Дневное время суток, пока мои приятели работали, я проводила со студентом, которого встретила в Лондоне. Когда его родители отлучались из дому, я укладывалась на кушетку, он укладывался на меня, и мне приходилось прилагать массу усилий, чтобы не биться головой о тумбочку. Нельзя сказать, что я была тогда многоопытной женщиной, но, наблюдая за тем, как он просовывал свой еще не успевший окончательно отвердеть и какой-то мокрый член мне во влагалище, а недолгое время спустя утыкался мне в шею, я заключила, что он был еще невиннее меня. Его, должно быть, весьма интересовала проблема женских ощущений во время полового акта, потому что однажды он очень серьезно поинтересовался, доставляет ли мне какое-либо особенное удовольствие сперма, попадающая на стенки влагалища во время эякуляции. Я была потрясена. Как могла жалкая лужица липкой жидкости вызвать необычные ощущения, если я с заметным усилием осознавала проникновение члена во влагалище! «Любопытно, любопытно, — бормотал он, — и что же, совсем никаких ощущений?» — «Никаких». Он был озадачен гораздо больше меня.

Улица, на которой стоял дом студента, выходила прямо на набережную, где каждый вечер меня поджидала моя веселая компания, и однажды его отец, встретив нас на улице, заметил — весьма, впрочем, добродушно, — что я, должно быть, чертовски привлекательная юная особа, если в моем распоряжении находится банда таких весельчаков. Нужно признаться, что считать я перестала и совершенно позабыла арифметические мучения детства, касающиеся разрешенного количества одновременно присутствующих мужей. Я не «коллекционировала» победы и испытывала резкое неприятие по отношению к многочисленным персонажам (равно юношам и девушкам), нередко попадавшимся мне на случайных вечеринках. Эти личности ставили себе цель отфлиртовать — то есть щупать, гладить, трогать (позволять щупать, гладить, трогать) и целоваться взасос, задерживая на рекордно долгое время дыхание, — с максимально возможным количеством гостей за вечер исключительно для того, чтобы затем хвастать все утро напролет в школьных коридорах. В отличие от них я просто наслаждалась собственноручно сделанным открытием: томительно-сладкая истома, испытываемая мною всякий раз, когда чья-то рука ложилась мне на лобок или чьи-то бесчисленные сладкие губы касались моего лица, обладала неиссякающим источником энергии и могла повторяться и продолжаться почти непрерывно, так как мир оказался полон мужчин, которым только этого, казалось, и недоставало. Все остальное меня нисколько не интересовало. Необходимо отметить, что у меня был шанс потерять девственность несколько раньше, чем это произошло в реальности. У того юноши были черные как смоль волосы, неявно очерченные черты лица и большие губы. Помнится, он произвел на меня впечатление. Вполне вероятно, что именно его руки первые получили доступ к максимально большей площади моего тела, в то время как я сама, полузадыхаясь под задранным свитером и невыносимо страдая от врезавшихся в пах трусиков, впервые в жизни ощутила желание, скрутившее все мое существо. Некоторое время спустя парень поинтересовался, «не желаю ли я пойти немножко дальше». У меня не было ни малейшего представления о том, что бы это могло значить, и я ответила «нет» просто потому, что не смогла вообразить, куда же «дальше» можно пойти. Таким образом, сеанс флирта был прерван и никогда уже более не возобновлялся, несмотря на то, что отношения с его участником угасли не сразу и систематически — в основном во время летних каникул — продолжались еще некоторое время. Меня также совершенно не мучила проблема «постоянного партнера» или «постоянных партнеров». Два раза я влюблялась, и оба раза в мужчин, отношения с которыми заведомо никогда бы не смогли перерасти платонической стадии, — один из них женился (и это мало что изменило, так как он никогда не проявлял ко мне ни малейшего интереса), а второй жил очень далеко. Вследствие этого у меня пропала всякая охота выстраивать аффективные связи с «возлюбленным». Студент был скучен и постен, Андре был все равно что обручен с моей подругой, а Ринго и вовсе вел жизнь женатого мужчины. Этот список необходимо дополнить моим парижским знакомым Клодом, с которым я первый раз в жизни занималась любовью. Клод, в свою очередь, был вроде как влюблен в одну барышню из буржуазной семьи, которой было вполне по силам нашептывать ему вполголоса романтическими вечерами такие, к примеру, поэтические речи: «Коснись же моих грудей, сегодня ночью они нежны, как никогда» — и этим ограничиваться. Идти дальше она не желала ни под каким предлогом. Такое положение вещей навело меня на смутные раздумья, и я исподволь скорее почувствовала, нежели поняла, что роль женщины-соблазнительницы в этом мире мне заказана, а мой путь лежит скорее в лагерь мужчин, чем в замок женщин. Проще говоря, отныне не существовало никаких препятствий к тому, чтобы вновь и вновь сжимать в руке каждый раз новый — и никогда не повторяющийся — продолговатый объект и пить с разных губ вечно меняющую вкус слюну. У Клода был красивый, пропорциональный и прямой член, и мои первые опыты оставили воспоминание о чувстве странного оцепенения: когда он погружал в меня свой инструмент, я ощущала себя нанизанной на него с головы до пят и словно лишалась способности двигаться. Когда Андре расстегнул ширинку и я уперлась носом в его член, то была сильно удивлена: он был меньше, чем у Клода, и — так как Андре, в отличие от Клода, не был обрезан — обладал более подвижной структурой. Обрезанный член — блестящий монолит, столп — открывается взору сразу и целиком, вонзается в самое сердце и порождает мощный вал желания, в то время как подвижная крайняя плоть вуалирует головку, скорее угадываемую, чем видимую, — обточенная галька в пенной воде — и вызывает к жизни нежные, утонченные потоки чувственности, которые расходятся чарующими волнами по женскому телу, замирая в ожидании у входа. Член Ринго принадлежал к тому же типу, что и член Клода, робкий молодой человек в этом смысле походил на Андре, а что касается студента, то других представителей его типа в ту пору мне еще только предстояло встретить, и, как я узнала впоследствии, все они имели одну характерную черту: не будучи особенно толстыми, такие члены, возможно из-за более плотной кожи, давали руке, их сжимающей, безошибочное ощущение наполненности. Мало-помалу я поняла, что каждый член действовал на меня по-разному и мои руки — и не только руки — всякий раз вели себя иначе. Цвет и качество кожи, наличие (несколько степеней) или отсутствие волос, мускулатура — к смене этих характеристик приходится всякий раз приспосабливаться заново (не считаю необходимым специально доказывать здесь очевидную мысль, заключающуюся в том, что нависший над вами волосатый торс, суживающий до минимума и без того небогатое поле зрения, вы не обхватываете точно так же, как лишенное растительности гладкое тело или тяжеловесные плечи и отвисшие соски; однако эти реальные образы рождают также очень разные отзвуки в пространстве фантазии и воображения: сегодня, оглядываясь назад, я могу с уверенностью утверждать, что была склонна вести себя очень пассивно, и даже, более того, покорно, когда имела дело с сухими или очень худыми, истощенными телами, возможно, рассматривая их как более «мужественные», но всегда брала инициативу в свои руки при встрече с более грузными мужчинами, феминизируя их, вне зависимости от размеров), а особенности конституции каждого тела диктуют также и свои позиции: я прекрасно помню — и воспоминания эти приятны — одного нервного и сухого молодца с длинным и тонким членом, который был впечатан мне в задницу и наяривал резкими и длинными толчками ее одну, почти на весу, избегая соприкосновений (если не считать рук, крепко сжимавших бедра); воспоминания о контактах с толстыми мужчинами — которые, несмотря ни на что, всегда меня привлекали — напротив, нередко бывают омрачены некоторыми эпизодами — в особенности когда они наваливались на меня всей тяжестью (справедливости ради стоит отметить, что я никогда не делала попыток высвободиться) и к тому же начинали, словно желая подогнать свое поведение под внешний облик, целоваться мокрыми поцелуями, размазывая мне слюни по лицу. Иными словами, я вошла во взрослую сексуальную жизнь точно так же, как маленькой девочкой опрометью кидалась, закрыв глаза, в туннель, увлекаемая ярмарочным поездом ужасов, — что за счастье быть неожиданно схваченной в темноте.

Или лучше медленно поглощенной, словно лягушка, змеей.

Несколько дней спустя после моего возвращения в Париж я получила письмо от Андре, в котором он тактично извещал меня о том, что мы все подцепили гонорею. Письмо распечатала мать. Я была немедленно отправлена к доктору, после чего двери родного дома наглухо закрылись за мной. Однако из-за непереносимой мысли о том, что родители отныне могут представлять себе сцены моих занятий любовью, во мне развилась нестерпимая стыдливость, что в конечном итоге привело к полной невозможности находиться с ними под одной крышей. Я сбегала — меня находили. Все это кончилось тем, что я сбежала окончательно и стала жить с Клодом. Гонорея стала моим крещением, и еще долгие годы ее дамоклов меч угрожающе нависал над моими чреслами, непрестанно напоминая об испытанной жгучей боли, которую я никогда не воспринимала иначе, как некое тавро, отличительный знак увлекаемых общим роком — членов братства тех, кто трахается без меры.